Верхом на ракете. Возмутительные истории астронавта шаттла - Майк Маллейн

Настало время праздновать. Наша миссия была во всех смыслах выполнена. Как любят говорить астронавты, «отсюда под горочку». Мы залезли в кладовую и, игнорируя обезвоженную брокколи, которую заложили диетологи NASA, достали драже M&M's и сдобное печенье. Вскоре на борту началась игра в бейсбол. Я подавал «эмэндэмку» Гаю, а тот отбивал ее через всю среднюю палубу битой из кухонного набора. Джерри и я затем «приземляли» ее себе в рот. (Астронавты никогда не играют в такие игры с едой, если кого-то из коллег тошнит.) Хут снимал наше веселье, которое NASA вряд ли одобрило бы. Головной офис агентства уже указывал Отделу астронавтов на растущее недовольство по поводу съемок экипажами игр в невесомости. Они считали, что пресса не заметит ничего, кроме этого, и тем самым опошлит нашу работу. Действительно, пресса проигнорировала снятое экипажем STS-26 видео отделения их четвертьмиллиардного телекоммуникационного спутника, но показала вместо этого, как астронавты кувыркаются в невесомости в гавайских рубашках.

После этого Хут достал футбольный мяч. В январе NASA предстояло чествование в перерыве Суперкубка, и головной офис хотел преподнести летавший на шаттле футбольный мяч председателю Национальной футбольной лиги Питу Розеллу. Мяч привезли сдутым, чтобы он занимал меньший объем, но Хут, используя шприц для подачи воды в пакеты с обезвоженной пищей, сумел вкачать в него достаточно воздуха, чтобы мяч приобрел приличную форму, и мы разделились на пары и устроили шикарную игру в невесомости. Как и в случае бейсбола, мы отсняли наш скромный суперкубок. Агентству придется дать нам послабление – ведь секретный характер полета не позволял показать публике что-либо из нашей реальной работы с полезным грузом. Все, что мы имели право показать, – это записи наших игр.

Остальную часть дня мы были поглощены экспериментом по наблюдению Земли из космоса, делая фотографии для геологов, метеорологов и океанографов. Для каждого из нас, однако, было на Земле что-то важное, что хотелось заснять, чего не было в списках ученых… наши родные места. Ни я, ни другие ветераны – Джерри Росс и Хут Гибсон – не имели прежде возможности увидеть из космоса дом, где прошло их детство. Орбиты наших предыдущих кораблей проходили слишком близко к экватору, а вот «Атлантис» пересекал всю Америку.

Альбукерке было найти несложно. Темная, дремлющая зимой флора долины Рио-Гранде отчетливо контрастировала с окружающими пустынями, а западную границу Альбукерке образовывала река. Оставалось определить несколько других ориентиров, чтобы понять, что я приближаюсь к родному городу. Вот уже показались заснеженные вершины Сандийских гор на востоке и одинокая гора Тейлора на западе. Город появился в поле зрения как серое пятно, заполняющее область между рекой и горами. Увидеть отдельные дома или даже районы было невозможно, но я мог примерно определить, где находится дом моего детства. Теперь он уже стоял не на границе города, а скорее в глубине пригородной застройки. Как и остальные города южных штатов, Альбукерке здорово разросся. Тем не менее моя мама все еще жила в том же самом доме, и я мог представить, какое потрясение она бы испытала, увидев, как «Атлантис» проходит в небе над нею. Увы, на это не было шансов: солнце стояло слишком высоко.

Я сделал несколько снимков и после этого прикрепил камеру липучкой к стене. Это был еще один священный момент в моей жизни, и я не хотел отвлекаться на подбор диафрагмы. Я смотрел на колыбель моей мечты стать астронавтом. Не существовало на планете ни одного места, которому я был обязан столькими воспоминаниями. Там, в 240 морских милях подо мной, лежали пустыни, из которых я запускал свои ракеты. А вот Скалистые горы, пленявшие мое воображение своим бесконечным горизонтом. Вот небо, по которому я летал на «сессне», лелея планы стать летчиком-испытателем и астронавтом. Здесь Господь свел нас с Донной. И вот теперь я несся над всем этим на космическом корабле.

Позже мы собрались у окна, чтобы увидеть, как под нами проплывают вечерние огни Хьюстона. Последние лучи заходящего солнца еще освещали «Атлантис», так что мы были видны как яркая звезда любому в городе, кто догадается поднять голову к небу. Мне было интересно, побеспокоился ли кто-нибудь предупредить наших жен, чтобы они посмотрели на нас. Позже я узнал, что Дейв Листма из нашего семейного эскорта сделал это. В тот самый момент, когда я вглядывался вниз, Донна стояла на лужайке возле нашего дома и смотрела вверх на пролетающую над городом звезду. Когда я вернулся, она сказала, что это зрелище ошеломило ее: «Майк, ты можешь себе представить, какое это было чудо? Ты был там, в этой светящейся точке. Мне пришлось ущипнуть себя, чтобы убедиться, что я не сплю». Я понимал ее изумление. Каждый миг полета и мне казался сном.

«Свинский экипаж» отправился спать с чувством, что ему море по колено – или, если угодно, весь мир. Опасности выведения были позади. Мы уже получили галочку в графе «успешность полета». Единственной проблемой была медленная утечка из пневматика левого внутреннего колеса, но это была мелочь. Центр управления полетом пометил в своих данных и указал нам запрограммировать автопилот так, чтобы он держал «Атлантис» донной частью к Солнцу. Его тепло передавалось шине, и давление в ней росло. Мы надеялись, что повышенное давление перекроет место утечки. Но, даже если пневматик сдуется, нам предстояла посадка на дне сухого озера на базе Эдвардс, и этой бесконечной полосы хватило бы, чтобы справиться с любой проблемой с выдерживанием направления на пробеге после касания.

Я заснул, будучи уверенным в машине, внутри которой находился. Это был последний момент в том полете, когда кто-либо из нас чувствовал себя в безопасности.

Сообщение из ЦУП было тревожным. Во время просмотра видеозаписи запуска инженеры в Центре Кеннеди увидели, как что-то сорвалось с носовой части правого ускорителя и ударило по «Атлантису». Возникло опасение, что повреждена наша донная теплозащита – мозаика из тысяч кремниевых плиток. Как раз из-за этой особенности конструкции шаттл прозвали «стеклянной ракетой». Капком спросил, не заметил ли кто-либо из нас во время выведения какого-либо удара или повреждения. Мы все ответили «нет», но у нас был инструмент, который мог стать нашими глазами при рассматривании «брюха» шаттла, – телекамера на конце дистанционного манипулятора. В течение нескольких часов ЦУП утвердил процедуру осмотра тепловой защиты, используя модели в Хьюстоне, и передал мне ее по телетайпу. Мне досталось незапланированное время работы с дистанционным манипулятором.

Сердце снова билось учащенно. Меня беспокоило не только возможное повреждение теплозащиты, но и сам маневр манипулятором, который предстояло выполнить. Ведь мне понадобится подвести его «руку» на очень близкое расстояние к внутренней части правого крыла и к фюзеляжу «Атлантиса». Я определенно не приобрету новых друзей, если причиню ущерб кораблю только ради того, чтобы выяснить, что до моих манипуляций его не было.

Я расположил верхнюю, плечевую, часть манипулятора поперек грузового отсека от места крепления в его левой передней части и опустил нижнюю, локтевую, под нос «Атлантису» с правой передней стороны. Я повел камеру вдоль корпуса, слыша краем уха, как чертыхается Хут. Внешние камеры шаттла давно уже были источником раздражения для астронавтов. Они легко засвечивались и «слепли» при осмотре областей, ярко освещенных солнцем. Блики от черных плиток особенно сильно слепили оптику камеры, и Хут возился с диафрагмой, пытаясь получить приличное изображение. Наконец ему это удалось, и наш телевизионный монитор показал «шахматную доску» из черных плиток. Она выглядела так, как и должна выглядеть неповрежденная теплозащита. Но, когда я подвинул манипулятор немного ниже, камера уловила белые штрихи на ней. Не было никаких сомнений в том, что это такое. Поверхность каждой донной плитки в норме – угольно-черная. Любая белизна свидетельствует о повреждении; это признак того, что на данном участке поверхность ободрана кинетическим воздействием. Я повел камеру вниз, и мы увидели, что по крайней мере одна плитка выдрана полностью, а белая полоса становилась все шире и постепенно расплывалась, уходя за пределы поля зрения камеры. Впечатление было такое, что повреждены сотни плиток и «шрамы» тянутся наружу в направлении углеродных композитных панелей на передней кромке крыла. Что, если хотя бы одна из них пробита? Если так, то все мы – живые трупы. Поврежденные черные плитки все-таки могут защищать корабль. Даже отсутствие одной плитки мы должны перенести. Но отверстие в передней кромке крыла – это гарантированная смерть, а мы не имели возможности обследовать ее всю: манипулятор не доставал так далеко. (Именно ударное повреждение углеродной панели на левом крыле обрекло на смерть «Колумбию» и ее экипаж 1 февраля 2003 года.)