Вечность во временное пользование - Инна Шульженко

Мадам Виго, вздохнув, положила голову на плечо Маню. Его мечты плыли перед ней, воплощаясь.

– Как мы с тобой живём обычной человеческой жизнью, растим детей, радуемся выходным. Как старимся вместе. Как я не перестаю любить каждую твою черту – лица и характера… Как нам хорошо вместе. Всю эту неделю я перебирал эти свои мечты, как ребёнок – морские голышики зимой, привезённые с летнего моря, и их жар согревал меня.

Растроганное лицо мадам Виго торопило его объяснить – что, что же помешало ему и почему же они не воплотят эту прекрасную картину?

– Но потом я вспомнил о твоём Антуане. О том, что после испытаний, выпавших на твою долю, тебе был дан любимый и любящий человек, с которым вы встретились, с которым вы узнали, признали друг в друге друг друга. С которым ты прожила ещё одну жизнь, жизнь обожаемой принцессы, вырвавшейся из логова зверя на солнечный простор…

Мадам Виго заплакала.

– Я подумал, что Карусель не сочтёт наше с тобой решение правильным. Понимаешь?..

Она горестно кивала.

– Для верности я ещё вспомнил и свою дорогую Паулин, и наших детей, утешение, которое я обрёл в своей семье, когда понял, что моя утрата – ты! – не найдётся…

– Они у тебя просто прекрасные! – твёрдо сказала мадам Виго.

– Ну вот. И тогда я точно уверился, что Карусель нас с тобой никуда не отправит. Потому что это будет неправильно. Мы прожили жизни порознь. Почему-то, моя дорогая, нам не было дано счастья прожить её вместе… Не знаю почему. Мы можем только гадать. Возможно, чтобы родились мои доченьки и внуки. Возможно, для того, чтобы ты узнала любовь именно с таким человеком, как твой Антуан.

Мадам Виго вытерла слёзы и улыбнулась.

– Антуан был предназначен именно для моей любви, это правда, – сказала она.

– Ну вот, – Маню накрыл ладонями её сцепленные на коленях руки. – И – возможно! – судьба свела нас тогда, в юности, чтобы я сегодня мог помочь тебе встретиться с ним вновь… Что скажешь, милая?..

Лицо мадам Виго озарилось: смятение, радость, глубокое сомнение – одновременно многие, и все – сложные, чувства отразились на нём, скользили по нему, как лучи света.

– Боже мой, – проговорила она. – Ты хочешь сказать, что я смогу уговорить его раньше обратиться к врачам, как только начались странные головные боли и необъяснимая хромота?

Слоновьи глазки приблизились к ней близко-близко:

– Нет, – тихо-тихо сказал он. – Я говорю тебе, что ты можешь оказаться с любимым там и тогда, когда вы были наиболее счастливы, и прожить остаток жизни, даже не приближаясь больше к той точке невозврата: одни и те же трагедии второй раз не повторяются.

Анн расплакалась, закрыв лицо ладонями. Она кивала всё быстрее и быстрее.

– Да. Да, трагедии и наша слабость в них совершенно искажают всё, что осталось за скобками беды. Так и я: помешалась на своей трагедии и даже мечтать шире неё не могла. Спасибо тебе.

Старики обнялись. Объятие маленькой мадам Виго едва доставало до середины пуза Маню, зато он почти полностью удерживал всю её фигурку, как будто вместо руки у него была коряга, на которой можно сидеть, свесив ножки. Сердечное тепло этого человека даже издалека, на расстоянии целой жизни, поддерживало её, и сейчас, чувствуя его совсем рядом, мадам Виго вздрогнула: будет ли она помнить Маню, когда Карусель вернёт её к Антуану? Или возвращение обернёт всё так, будто она никогда его и не встречала? Вот этого, родного, грузного деда, с лицом, иссечённым морщинами словно стена, на которой, неверно считая дни и годы, карябал отчаянные линии и чёрточки пожизненный заключённый. Но этого не может быть: я ведь и Антуана нашла только потому, что искала – тебя! Если бы не ты, ещё неизвестно, что сталось бы со мною… Юный Маню из летних солнечных пятен её воспоминаний застенчиво поёжился от такого серьёзного признания, и взрослая мадам Виго одёрнула себя: да, это недопустимо – возлагать ответственность за всю жизнь на один счастливый случай. Ещё раз взглянув на друга, запоминая его в таинственной одновременности 20 и 70 с лишним лет, она прижалась к нему щекой и прошептала про себя: прощай, мой самый юный старик из всех.

– Тогда мне пора в Этрета, – через некоторое время проговорила Анн. – Какая лошадка доставит меня в август 1964 года? Господи! Это была наша первая долгая поездка!

И она засмеялась. Маню с любовью смотрел на подругу. Он видел это уже множество раз: когда принявшие правильное, согласное с Каруселью решение отчаявшиеся люди вдруг наливаются токами и кровью счастья, молодея и светлея у него на глазах. Преображалась и мадам Виго: окончательное преображение произойдёт с ней за пределами его видения, но он мог за неё уже больше не волноваться.

Всё было верно, и Карусель осталась им довольна.

– Вставай. Сейчас ты дашь мне свою руку, вот так, закроешь глаза и пойдёшь за мной. Думай и видь место, куда ты хочешь попасть, и человека, который тебе нужен, а когда я скажу «пора!», выкрикни отчетливо адрес. Поняла?

– Да. Да, поняла, – собралась мадам Виго. – Сейчас, только покрепче возьму клетку с Лью Третьим, ладно?

– Конечно.

– Пошли?

– Пошли. Я благодарен судьбе, что она дала нам встретиться вновь, и хочу поблагодарить тебя за любовь, которую всю жизнь чувствовал к тебе.

– И я…

– Нет, ты не отвлекайся, ты видь свой адрес! И я умолкаю, любимая.

Мадам Виго торжественно выпрямилась и, как он и велел, крепко зажмурилась, всецело доверяя дружеской руке ведущего её человека.

– Самое главное: адрес, год, к кому! Поняла? Сосредоточься.

«Что же тут непонятного, – нервно усмехнулась про себя она. – Правда, мой милый?»

И она представила отрадную картину вечернего берега, с полупрозрачной в закатном солнце галькой, так просвеченной лучами, что, казалось, Антуан в светлой рубашке с закатанными рукавами и расстёгнутым воротом, в чёрных брюках полулежит на пляже из больших белых виноградин. Он обернул к ней любимое лицо и с улыбкой ждёт…

Но перед зажмуренными глазами из глубокой темноты вдруг стали наплывать и обтекать её волны совершенно других картин, а вовсе не дорогое, мягкое лицо Антуана! Они летели, как ожившие фотографии, зима, сугробы, светящиеся точки, люди с замотанными в ткани ёлками на санках, строгое лицо молодой мамы, овес в напёрстке вместо мерной чашечки…

Ей хотелось закричать, но её мозг требовательно, как авиадиспетчер, называл направление и цель полёта огромными огненными звуками: 1947 ГОД, МАМА И БРАТ, ТА РУИНА! Голос повторял, и повторял, и повторял, и она сама уже тоже повторяла про себя именно и только этот адрес, и слёзы градом лились по её лицу: прощай, прощай мой возлюбленный, мой Антуан, Господи, мы же теперь, наверное, и не встретимся никогда, мой прекрасный, моё счастье, любовь моя, мой муж, мой единственный, прости, прости и всё равно жди меня там!

И словно Антуан дал своё согласие где-то на невидимом дне небесной бездны, туннель из оживших фотографий закружился ещё быстрее, быстрее, вместе с ней сотрясаемые стёклышки живого калейдоскопа, и она услышала надсадный крик Маню: