Быть Джоном Ленноном - Рэй Коннолли

а любимый дядя умер. Потом он пережил смерть матери, а следом, несколько лет спустя, — смерть Стюарта, лучшего друга. И еще он винил себя в том, что показал Брайану Эпстайну таблетки и наблюдал за тем, как его менеджер из-за наркотиков утрачивает власть над собственной жизнью…

Джон, конечно, много что мог рассказать Янову — и, как истинный Джон Леннон, ничего не таил. О чем он говорил? О сексе в своей жизни? О стыдливом подростковом влечении к матери, которая вела себя с ним как подружка? О барменшах и стриптизершах в Гамбурге, о групповушках битлов, о своих внебрачных связях? А когда говорил о сексе, упоминал ли он о Брайане? О своей импотенции с Синтией к концу их брака? О диких припадках ревности, о внутреннем конфликте, вызванном решением опубликовать эротические литографии Йоко? Сорок страниц в книге Янова посвящены сексу, и можно не сомневаться, что эту главу Джон прочел от корки до корки, после чего перешел к дальнейшим разделам — «Страх и гнев» и «Наркотики и зависимость». Не встречаясь с ним, Янов как будто создал готовый «Путеводитель по Джону Леннону». Неудивительно, что Джон вручил мне экземпляр книги. Как и во всех его страстных увлечениях, он жаждал делиться со всеми.

Первичная терапия в Лондоне длилась три недели, — у Янова были клиенты в Лос-Анджелесе, которыми он не мог пренебрегать дольше. Но Джон нуждался в продолжении терапии… Слава и деньги решают многое. С помощью своих адвокатов Джон смог получить кратковременную визу в США «для прохождения лечения», и в июле 1970 года они с Йоко арендовали дом в Бель-Эйр и полетели продолжать сеансы в клинике Янова в Лос-Анджелесе.

Сперва все шло хорошо, но постепенно, когда Леннонам предложили перейти к групповой терапии, блеск Янова начал тускнеть. И когда психотерапевт попросил снять групповые сеансы с участием пары на пленку, Джон отказался продолжать. Последнее, чего ему не хватало, — это записать на пленку, как он кричит до одури, корчась на полу у психотерапевта.

Как прежде Махариши, или даже как Алекс-волшебник, Янов, якобы способный исцелить его неврозы, теперь стал еще одним лжепророком, а то и просто «треплом». И, поскольку его виза и так уже закончилась, Джон — конечно же вместе с Йоко — вернулся в Англию. Янов считал, что его самому знаменитому клиенту нужны еще месяцы терапии. Джон решил: нет, с него хватит. Он получил то, что ему было нужно.

По возвращении домой Джон сперва не хотел распространяться обо всем, что с ним происходило, «а то все скажут, вот, снова влез в какую-то хрень». Но о том, как на него повлиял Янов, со временем узнавали все больше, когда он рассказывал, как «часами кричал» на сеансах. Он был уверен, что это был полезный опыт, — ибо, как убедил его Янов, он рос, подавляя свои истинные чувства, но теперь это наконец изменилось, и он чувствовал, что свободен от прошлого.

Ну, если так, то и отлично. Некогда в гостях у Махариши Джон воспользовался временем и записал песни для «White Album», а теперь выпустил сборник из одиннадцати песен, сочиненных в ходе терапии и после нее. Записал он их в конце лета 1970 года в студии на Эбби-роуд с Филом Спектором в роли продюсера.

Новая пластинка была, как он выразился, его «осознанием себя». На ней не было цепляющих хитов, песни иногда были гневными, иногда обвинительными и полными жалости к себе, а на аккомпанементе были лишь Ринго, Клаус Форман на басу, а иногда и Спектор или Билли Престон на фортепиано, и потому звук был жестким и до грубости простым. С названием Джон тоже не заморачивался — «John Lennon/Plastic Ono Band». Но он гордился этой пластинкой так же, как и всем, что когда-либо записывал, ибо она была столь автобиографична. «Это вам не чертово варьете», — сказал он мне, когда мы слушали ее впервые.

Первая песня называлась «Mother» — мать и отец первым делом огребли за то, что он теперь воспринимал как их пренебрежение своими родительскими обязанностями. «Mother, you had me, but I never had you…»[136] — пел он о Джулии, которую некогда боготворил, прежде чем во второй строке обратить гнев на отца.

«Я так пишу теперь, потому что так чувствую, — сказал он мне, когда мы слушали песни. — Когда-то я говорил, что не буду петь «She Loves You» в тридцать, но я не знал, что буду петь о матери… На терапии я прошел по своей жизни, вот и написал о самом важном, что в ней произошло… Как и любой творец. Подростком я писал стихи… и по большей части полную абракадабру — потому что я прятал их от Мими, а может, и от самого себя скрывал свои чувства».

Еще одну песню он с иронией назвал «Working Class Hero»[137], — небритый, в джинсовом рабочем комбинезоне, он теперь и впрямь хотел видеть себя героем пролетариев. Он грозно бил по струнам акустической гитары и словно нападал на саму лестницу к успеху, по которой взошел. «As soon as you’re born they make you feel small»[138], — начинал он и пел о том, что со временем в жизни все будет трудней и трудней. «Я думал обо всех страданиях и пытках, какие приходится вынести на сцене, лишь бы зрители тебя полюбили. Выходишь туда, будто тетушка Салли[139], и в тебя швыряются всякой мерзостью… Да так я мог бы в клоуны податься, яйцом по морде огребать… По-вашему, битлы любили шоу? Вся эта хрень про концерты, про клубы — фантазия… Это больше похоже на кошмар. Нам один концерт из тридцати давал хоть какое-то удовольствие, и ради него надо было пройти все круги ада. Я знаю, что сам это выбрал. Это правила игры. Я поднялся, чтобы меня сбили… Это словно всю жизнь выступать для своих родителей. Все люди вроде меня начинают с этой жуткой потребности в любви…»

Прошло уже больше года, как Beatles прекратили существование — по крайней мере, в его голове, — и настало время попрощаться с ними в музыке. И вот, почти в самом конце пластинки прозвучала песня под названием «God»[140], где он отрекался от всех идолов и мифов. Литания переходила от Библии к Будде и дальше, к И-цзин, Кеннеди, Элвису, Дилану… и заканчивалась словами: «Я не верю в Beatles… Йоко и я — это реальность». Мечта закончилась. Он был сплетателем грез, был моржом, но теперь