Ахульго - Шапи Казиев

– Грязное животное, – морщились беки.

– Харам!

– Разве ж в лесу грязно? – спрашивал Траскин.

– Они, я слышал, желудями питаются.

– Они все жрут, – объясняли беки.

– Даже своих детей! – Не слыхал такого, – покачал головой Траскин.

– И запах как от шайтана, – настаивали беки.

– Не то что есть, на них смотреть противно!

– Предрассудки, – отмахнулся Траскин.

– За ужином разберемся, что лучше.

Стол был накрыт в теплой палатке Траскина, но беки на ужин не явились. Только прислали ягненка, запеченного с душистыми травами.

Траскин съел поросенка, закусил куском ягнятины и удовлетворенно заключил:

– Все полезно, что в рот влезло. Граббе ограничился ножкой ягненка, Галафеев нахваливал оба блюда. Прочие штабные офицеры молча ели то, что оставалось, запивая отменным кизлярским вином, которого у Траскина было припасено вдоволь.

Насытившись, Траскин принялся раскуривать сигару, приглашая остальных последовать его примеру. Но Граббе отказался. В сопровождении своего адъютанта Васильчикова он пошел прогуляться вдоль речки, которая нежно журчала в темноте. Граббе готов был выступить дальше хотя бы и ночью, если бы успели подойти Апшеронские батальоны из Темир-Хан-Шуры, которые следовали через Миатлинскую переправу. Однако ни батальонов, ни сведений об их движении пока не было. Уже сыграли зорю, и лагерь понемногу погружался в сон.

Но Граббе не спалось. Он прочел молитву, какую обычно читал перед сном, но на этот раз молитва его только взбодрила. Граббе вдруг подумал, что его лютеранская вера имеет нечто общее с мусульманством. Он не мог сказать точно, что именно, но чувствовал в горцах родственную душу. Мартин Лютер ведь тоже отказался признавать посредников между человеком и Богом, потому и отвергал папские индульгенции на отпущение грехов. Как и Шамиль, Лютер сначала проповедовал абсолютную свободу. Правда, потом он зачем-то пошел на попятную, объявив, что крепостное состояние этой свободе не мешает. И все же дух непокорности витал не только на Кавказе. Возможно, это упрямство лютеранина и мешало Граббе делать карьеру, иначе с чего бы он наговорил колкостей Чернышеву, когда тот допрашивал его по делу декабристов?

Граббе признавался себе, что Мартин Лютер не пошел бы воевать с Шамилем. Ведь в сущности Шамиль хотел немногого – чтобы у его народа не отнимали свободы, которая приросла к горцам, как кожа, и дали им жить по законам своей веры. Только вот ханы… Впрочем, Граббе был уверен, что напрасно император полагался на этих прохвостов. От них было больше беспокойства, чем от мюридов. Подвернется случай – продадут, не моргнув глазом. А Шамиль, надо признать, слово держал и договоры не нарушал. Только что могло сделать его слово против меняющихся интересов кавказского начальства? Эти вольные горцы, не признающие никакой чужой власти, были слишком опасным примером для подданных его величества. И Граббе полагал, что его миссия состоит в том, чтобы привести все в единообразие. Он покажет всяким там Головиным, Фезе и Анрепам, как следует наводить порядок, и никакие горы, никакие пропасти его не остановят. Впрочем, интересы империи мало заботили генерала, но так уж сложилось, что они совпадали с интересами самого Граббе, для которого победа над Шамилем означала бы победу над личными врагами, стремительное возвышение по службе и блистательную будущность его семейства.

Происшествие в лесу Граббе отнес к недоразумениям, к хищничеству абреков. А относительно спокойное вступление его отряда в Салатавию приписывал впечатлению, произведенному им на Ташава. Ему хотелось верить, что Ташав уже сообщил Шамилю о силах Граббе, что имам устрашился и сочтет за лучшее сдаться.

Шамиль спешил навстречу Граббе. В Чиркате его уже ждали каратинские ополченцы и подразделения регулярной кавалерии, присланные из соседних наибств. Часть войск Шамиль отправил на Ахульго, часть оставил в Чиркате, а с остальными двинулся дальше.

Имаму и его спутникам предстояло перейти через высокий хребет Салатау, на одном из отрогов которого располагался аул Аргвани. Этот большой, считавшийся непреступным аул был избран Шамилем надежной преградой на пути к Ахульго с юга, если бы Граббе каким-то чудом удалось перевалить через хребет. Но прежняя дорога к Аргвани была добросовестно разрушена по приказу самого Шамиля, и ему пришлось двигаться по тайным тропам, петлявшим вдоль извилистого русла реки Гадаритляр, притока Андийского Койсу. Истоки ее находились неподалеку от Аргвани, затем река протекала у аула Гадари, по которому и была названа, и спускалась к Чиркате. Но ущелья, по которым стремительно неслась река, были труднопроходимы для большого отряда. Порой тропа вовсе исчезала или тянулась над пропастью так зыбко, так близко от скал, что пройти по ней было нелегко даже видавшим виды горцам. Всадникам приходилось спешиваться, но, несмотря на предосторожности, несколько лошадей сорвались вниз, и спасти их не удалось. Несчастные лошади иногда останавливались, не желая идти вперед, будто чувствуя, что им не на что будет опереться. Но, понукаемые хозяевами, все же шли, вернее, прыгали, цепляясь за почти невидимые выступы, превращаясь то в горных туров, то в барсов. На такое были способны только местные кони, которые с виду были неказистые, зато жилистые и выносливые.

Каждый раз, миновав особенно опасные места, люди оборачивались, не веря, что им удалось их пройти. Шамиль видел, как трудно его людям, но когда он думал о том, каково будет Граббе с его обозами и пушками, то невольно улыбался.

Горы всегда были союзниками горцев. И Шамиль предполагал, что война с горами обойдется Граббе дорого. На хребет Салатау трудно было подняться, но еще труднее было с него спуститься. Да и мюриды Шамиля не собирались безучастно наблюдать за альпийскими подвигами противника.

Когда отряд вышел к Аргвани, люди падали от усталости, а ноги у коней были сбиты до крови.

– Передохнем, – сказал Шамиль.

Султанбек передал приказ остальным. Юнус выставил на ближайшем холме имамское знамя. Вокруг расположился лагерь. Коней распрягли, напоили и пустили пастись.

Аргвани сидел на скате горы каменной папахой, грозно поглядывая вокруг через многочисленные бойницы. Окруженный обрывистыми ущельями, он возвышался над рекой неприступной твердыней. Несколько сотен домов, каждый из которых сам по себе был крепостью, были окружены грядой высоких завалов.

– Мне поехать в аул? – спросил Юнус.

– Там должен быть Ахбердилав.

– Не спеши, – ответил Шамиль.

– Он сам к нам едет.

Их давно заметили, и со стороны аула спешило несколько всадников. Шамиль издали узнал знамя своего наиба, а затем разглядел и его самого.

– Салам алейкум, имам! – еще издали кричал Ахбердилав.

– Ва алейкум салам, братья, – ответил Шамиль, пожимая руку сподвижнику.

– Говорят, вы пришли по реке? – удивлялся Ахбердилав, бросая уздечку своему мюриду.