Жестяной барабан - Гюнтер Грасс

В этих объяснениях можно угадать вполне понятное желание человека отыскать для любого чуда естественную причину. Оскар должен честно признать, что и сам он доскональнейшим образом изучает любое волшебство, прежде чем отбросить его как неправдоподобную выдумку.

Вернувшись с кладбища в Заспе, мы обнаружили у мамаши Тручински новых жильцов. Польское семейство о восьми головах заняло кухню и обе комнаты. Люди оказались весьма приличные, они даже изъявили готовность пустить нас к себе, пока мы не подыщем ничего другого, но господин Файнгольд решительно восстал против такого общежития и хотел снова уступить нам спальню, самому же до поры, до времени довольствоваться гостиной. Этого в свою очередь не захотела Мария. Она сочла, что ей при ее недавнем вдовстве не подобает жить бок о бок с одиноким мужчиной. Файнгольд, который порой не сознавал, что нет рядом с ним ни жены Любы, ни остальной семьи, который куда как часто ощущал за спиной присутствие энергичной супруги, счел возможным принять доводы Марии. Итак, во имя приличий и во имя жены Любы этот вариант не прошел, но вот подвал он решил предоставить в полное наше распоряжение. Он даже помогал нам при перевооружении склада, но категорически воспротивился тому, чтобы и я тоже жил в подвале. Поскольку я был болен, очень серьезно болен, для меня устроили временное ложе в гостиной, рядом с пианино моей бедной матушки.

Найти врача оказалось крайне сложно. Большинство врачей своевременно покинули город вместе с уходящей армией, поскольку больничную кассу Западной Пруссии уже в январе перевели на запад, сделав тем самым понятие «пациент» чем-то нереальным для многих врачей. После долгих поисков господин Файнгольд отыскал в школе имени Елены Ланге, где бок о бок лежали раненые вермахтовцы и красноармейцы, врачиху из Эльбинга, которая проводила там ампутации. Она пообещала зайти к нам и действительно зашла через четыре дня, села возле моего ложа, выкурила, обследуя меня, три или четыре сигареты подряд, а с четвертой во рту заснула.

Господин Файнгольд не посмел ее разбудить. Мария робко ее толкнула, но очнулась врачиха, лишь когда обожгла догоревшей сигаретой указательный палец левой руки. Проснувшись, она встала, ногой растерла окурок и сказала коротко и с досадой:

— Извините. Три недели не спали. В Кеземарке была на пароме с детьми из Восточной Пруссии. Не переправились. Только войска. Тысячи примерно четыре. Все погибли.

Потом она потрепала меня по растущей детской щечке так же скупо, как скупо поведала о погибших детях, ткнула себе в рот новую сигарету, закатала свой левый рукав, достала ампулу из портфеля и, делая подбадривающий укол самой себе, сказала Марии:

Трудно сказать, что с мальчиком. Надо бы его в больницу. Но не здесь. Постарайтесь уехать отсюда. Направление — запад. Колени, запястья, плечи распухли. С головой наверняка будет то же самое. Кладите холодные компрессы. И таблеток несколько вам оставлю, на случай если будут боли и он не сможет заснуть.

Мне понравилась эта немногословная врачиха, которая не понимала, что со мной, и честно в этом призналась. В последующие недели Мария и господин Файнгольд сделали мне множество холодных компрессов, что было очень приятно, но, несмотря на компрессы, колени, запястья, плечи и голова продолжали болеть и пухнуть. С особым ужасом наблюдали Мария и господин Файнгольд мою все раздувающуюся вширь голову. Она давала мне оставленные таблетки, но таблетки скоро кончились. Он начал выводить с помощью линейки и карандаша мою температурную кривую, но потом слишком увлекся экспериментированием, заносил в смелые конструкции мою температуру, которую мерил по пять раз за день с помощью термометра, добытого на черном рынке в обмен на искусственный мед, что затем на таблицах господина Файнгольда выглядело как пугающе рваная, изодранная цепь гор, — я представлял себе Альпы, снежную гряду Анд, а в температуре моей ничего такого уж необычного не было: по утрам чаще тридцать восемь и одна, к вечеру удавалось достичь тридцати девяти, за все время моего роста выше, чем тридцать девять и четыре, температура никогда не поднималась. В жару я слышал и видел много всякой всячины: то я сидел на карусели, хотел слезть, но мне не разрешали. Со множеством детей сидел я в пожарных машинах и в лебедях с дыркой для сиденья, на кошках, собаках, свиньях и оленях катался, катался, катался, хотел вылезти, но мне не позволяли. Тут и детки тоже начинали плакать, хотели, подобно мне, слезть с пожарных машин и лебедей с дыркой, слезть с коней, собак, оленей и свиней, не хотели больше кататься, но им не позволяли. Потому как Отец Небесный стоял рядом с хозяином и оплачивал еще один круг и потом еще один. А мы молились: «Ах, Отче наш, мы знаем, что у тебя много мелочи, что тебе нравится, когда мы катаемся на карусели, что тебе приятно показать нам округлость этого мира. Но только спрячь, пожалуйста, свой кошелек, скажи «стоп», довольно, хватит, конец, баста, вылезайте, закрываемся, стой! у нас, у бедных детишек, кружится голова, нас всех, числом четыре тысячи, привезли в Кеземарк на Висле, но переправиться мы так и не смогли, потому что твоя карусель, твоя карусель…»

Но милосердный Боженька, но Отче наш, но хозяин карусели только улыбнулся, как сказано в писании, и выудил очередную монетку из своего кошелька, чтобы все четыре тысячи маленьких деточек и Оскара за компанию в пожарных машинах и лебедях с дыркой, на кошках, собаках, свиньях и оленях гнало и гнало по кругу и всякий раз, когда мой олень — мне и по сей день кажется, что я сидел на олене, — проносил меня мимо Отца нашего Небесного и хозяина карусели, он являл мне другое лицо: то это был Распутин, который своими зубами колдуна впивался в монетку за очередной круг, то это был король поэтов Гете, достававший из изысканного расшитого кошелька монетки, лицевая сторона которых неизбежно изображала его отченашевский профиль, и снова Распутин — завораживающий, и снова Гете сдержанный. Немного безумия — с Распутиным, потом из соображений здравого смысла — Гете. Экстремисты группируются вокруг Распутина, силы порядка вокруг Гете. Толпа, мятеж — вокруг Распутина, календарные мудрости — вокруг Гете… и наконец нагнулся и не потому, что жар упал, а потому, что всякий раз кто-нибудь, смягчая, нагибался в этот жар, — господин Файнгольд нагнулся и остановил карусель. Пожарную машину, лебедя и оленя остановил господин Файнгольд, он обесценил монеты Распутина, а Гете отправил вниз к матерям, он дал четырем тысячам детей, у которых кружится голова, взлететь, в Кеземарк, через Вислу, в Царствие Небесное, он поднял Оскара с его жаркого ложа, он усадил Оскара на облако лизола, другими словами, он продезинфицировал меня.

Поначалу это было связано со вшами, а потом вошло в привычку. Вшей он сперва обнаружил у Куртхена, потом у меня, потом у Марии, потом у себя. Должно быть, вшей занес к нам тот калмык, который отнял у Марии Мацерата. Ах, как кричал господин Файнгольд, когда обнаружил вшей. Призывал свою жену и своих детей, заподозрил во вшивости всю свою семью, наменял целые пакеты различных дезинфицирующих средств на искусственный мед и овсяные хлопья и принялся ежедневно дезинфицировать себя, свою семью, Куртхена, Марию и меня, а также и постель, на которой я лежал. Он натирал нас, он обрызгивал нас, он присыпал нас. А покуда он обрызгивал, посыпал и натирал, мой жар расцветал пышным цветом, его речь лилась, и я узнал о товарных вагонах, полных карболки, хлорки и лизола, которые он разбрызгивал, разливал, рассыпал, когда еще был дезинфектором в лагере Треблинка, и каждый день в два часа, как дезинфектор Мариус Файнгольд обрызгивал лизолом дороги в лагере, бараки, душевые, печи крематориев, узлы одежды, ожидающих, которые еще не приняли душ, лежащих, которые уже побывали в душе, все, что выходило из печей, все, что должно было попасть в печь. И он перечислял мне все имена, ибо он знал все имена, он рассказал о Билауэре, который однажды жарким августовским днем посоветовал полить улицы лагеря не лизолом, а керосином. Господин Файнгольд так и сделал, а у Билауэра были спички. И старый Зев Курланд, что из СОБ'а, взял со всех клятву. А инженер Галевски взломал оружейный склад. А Билауэр застрелил господина гауптштурмфюрера Курнера. А Штульбах и Варински бросились на Цизениса. А остальные — на людей из Травника, а еще остальные обвалили забор и рухнули с ним вместе. Но унтершарфюрер Шепке, который уж до того любил отпускать шуточки, когда вел людей в душевые, этот самый Шепке стоял в лагерных воротах и стрелл. Только ему это не помогло, остальные на него набросились Адек Каве, Мотель Левит, и еще Хенох Лерер, и Херц Ротблат тоже, и Летек Зайгель, и Тобиас Баран со своей Деборой. А Люлек Бегельман кричал: «Пусть Файнгольд идет с нами, пока не налетели самолеты». Но господин Файнгольд не желал уходить. Он ждал свою жену Любу. Впрочем, Люба уже и тогда не приходила, если он звал ее. Тут они подхватили его слева и справа, слева Якуб Гелернтгер, справа Мордехай Шварцбард, а перед ними бежал маленький доктор Атлас, который уже в лагере Треблинка и потом еще в лесах под Вильной за делался самым рьяным лизольщиком и всегда заявлял: лизол важнее, чем жизнь. Господин Файнгольд может только подтвердить его слова, ибо он опрыскивал лизолом покойников, не одного покойника, а покойников, чего ради приводить цифры, говорю же я, были покойники, которых он опрыскивал лизолом. А уж сколько имен он мог бы перечислить, скучно слушать, но мне, плавающему в лизоле, вопрос о жизни и смерти сотен тысяч был менее важен, чем вопрос, можно ли достаточно и вовремя продезинфицировать жизнь дезинфекционными средствами господина Файнгольда, а если не жизнь, то, на худой конец, смерть.