Порода. The breed - Анна Михальская

Пострадавший Лелик занял мое место в алом «гольфе», между Мэй и Джимом. Мне было все равно. Мое-то место было теперь в Тариковой синей душегубке. Так мне казалось.

К моему удивлению, в угодьях егеря нас все еще ждали, хотя тени удлинялись и солнце клонилось к вечеру. Что ж, для травли время подходило — жара спала, но до сумерек было еще далеко. Веселая толпа киношников закрутила Мэй и Тарика, готовясь поснимать их семейную жизнь на ферме.

Кряхтя, Тарик застегнул потуже кожаные запястья, с которыми почти не расставался. Дрова великан колол легко — что ж, он делал это каждый день. Ведь корм собакам варился на костерке, в чанах и баках, в дальнем углу Ботсада.

Мэй, с охапкой поленьев в руках, несколько дублей прошла от Тарика к дровяному сараю на егерском подворье. Мне показалось, что с каждым дублем ее взгляд все чаще устремлялся к «мужу». И теплел. Когда она взяла метлу и первый раз шаркнула прутьями по убитой земле двора, прямо у богатырских ног «фермера», ее глаза снова стали ярко-синими. Она бросила метлу и подкрасила губы своей алой помадой. Рассмеялась. Подняла метлу. Съемка возобновилась.

Наконец Тарик выпрямился и всадил топор глубоко в березовую чушку.

— Хватит, ребята, — сказал он киношникам. — В поле пора.

Любители борзых стали разбирать собак по сворам. Тарик сунул поводок Лелика Джиму: веди. Сосворил остальных своих борзых, не обращая внимания на уничтожающие взгляды Дика Пая. Чулка и Юлу — уже опытных, дипломированных — дал помощнику, высокому красавцу Олегу. Белокурый, статный, в буром кафтане и коричневой шапке борзятника, Олег выглядел Лелем. Вокруг его юной жены, облаченной в какие-то живописные лохмотья травяного цвета, вилась пара снежно-белых — Буран и Бурун. А сама жена была похожа на зеленую змею. Киношники взвыли, но были отринуты.

— Анют, поди сюда, — скомандовал Тарик. — Ты этому, как его… Ну, сердитому-то англичашке покажи, как со сворой работать. На вот, держи, и передай ему! — и он сунул мне в руки длиннющую грязноватую веревку — свору, — пропущенную сквозь стальные вертящиеся кольца широких кожаных ошейников Корнетика и Улана — красно-пегих, мелких и легковатых кобельков, которых хозяин ценил за хорошую работу в поле, а главное — за удивительную способность безотказно производить на свет великолепных могучих красавцев-псовых. — Давай, объясняй ему, что стоишь!

Я робко взяла веревку за оба конца, понимая, что если ошейники собак на нее нанизаны, то отпустить один конец — значит высвободить кобелей. Быстро оглянувшись на других охотников, я сообразила, что делать дальше, и направилась к мистеру Паю уверенным шагом опытной русской борзятницы. Тарик почему-то решил, что я в курсе. Но свора оказалась у меня в руках впервые.

С моей помощью мистер Пайн был обвязан сворой вокруг пояса. Точнее, одним ее концом. Другой я дала ему в руки, пояснив, что когда собаки воззрятся (увидят добычу) и когда настанет пора их пускать (когда она настанет, я не сказала, потому что правила работы в ровняжке [176] мне были еще неизвестны), нужно просто выпустить из рук свободный конец веревки, борзые дернут вперед, веревка выскочит из колец на ошейниках, и собаки окажутся на свободе. И поскачут, — добавила я. — Все ясно?

— Все, — робко пролепетал прежде суровый судия. — Или почти все.

Корнетик с Уланом дернули, мистер Пайн упустил конец веревки, задрипанные кобельки молниями метнулись вперед, выскочили в поле и на глазах остолбеневших охотников, которые уже выстроились со своими сворами в линию — ровняжку, — парой красно-пегих птиц скрылись с глаз в лесополосе на горизонте.

Мистер Пайн застонал.

— Простите меня, Анна, простите, — только и смог он вымолвить. — Простите!

Тарик был невозмутим. Егери, уже верхами, шагу тоже не прибавили. Ровняжка мерно шла по полю. Лесополоса синела на горизонте. Поля, поросшие высоким кудрявым клевером, были обширны. Да, всем были хороши эти поля. Особенно для зайцев: в густом высоком клевере зверька можно было обнаружить, только случайно на него наступив.

Ровняжка уныло тащилась вперед. Поднять русака было попросту невозможно. Рядом с Тариком держались Мэй и Джим, петушиное перо над шляпой Пам отливало сизой зеленью на правом фланге, и там же желтела головка Пат. Издали она напоминала кудрявого цыпленка. Валентина и Ричард остались на подворье — выхаживать Лелика. Джим, отправляясь на травлю, препоручил маленькую белую хортую тому единственному, кто был здесь этого достоин, на кого с полной уверенностью можно было положиться: как джентльмен джентльмену, он пожал Ричарду руку и выдвинулся в поля.

Мы уже приближались к лесополосе, когда впереди, под гривкой сухой травы, что-то шевельнулось. Борзые воззрились. Право пускать собак принадлежало ближайшему номеру — длинной нескладной девице с круглой головой и совиными глазами, широко переставлявшей по клеверу негнущиеся, как ножки циркуля, конечности.

Трава впереди вновь колыхнулась, раздвинулась, и вверх по гривке шмыгнула кошка. Она была как на ладони: маленький черно-серый тигр.

— Ату ее! — крикнула девица и сбросила собак со своры. Две неуклюжие, длинные, как трамвай, половые суки, механически складывая и раскладывая свои тела, полетели. Кошка присела в желтую траву пригорка и прижала маленькие круглые уши.

Джим и Пайн вскрикнули. Мэй закрыла глаза руками. Пат и Пам визжали — Пат от ужаса, Пам — от ярости. Но было поздно.

Тонкой нити кошачьей жизни суждено было оборваться. Спустя мгновение борзые, тяжело дыша и вывесив языки, уже стояли над добычей. Девица подбежала, подняла кошачье тельце за хвост и зашвырнула в заросли шиповника.

Сосворив собак, она возвращалась, чтобы вновь занять свое место в линии борзятников. Ее широкий рот растянулся еще шире — она улыбалась.

Мэй плакала, не отнимая рук от лица. Джим гладил ее по голове. Пайн, негодующе смотря в лицо Тарику, выражал свое возмущение — по-английски. Тарик кивал — по-русски — и наконец, не выдержав, подошел к девице.

Разговор был коротким, но виновница сопротивлялась отчаянно:

— Да вы что, Тариэл Варламыч, — кричала она, — из-за этих иностранцев — и выезд мне портить! Да мы ж всегда так, первый раз, что ли? Кошки в угодьях вредят только! И всегда готовы наплодить новых маленьких хищников! Мы ж их нарочно уничтожаем, а вы?! Только чтобы иностранцев не шокировать! Да пошли они со своей гуманностью знаете куда? — и девица выразительно и долго сообщала, куда, — на случай, если Тарик не знает. — У нас тут свои законы! Это Россия пока, а не Англия! Показушник! — орала она, — но это был последний ее крик в этом поле. Тарик, пользуясь своей властью председателя клуба, отправил нарушительницу английской охотничьей этики восвояси, и она, мерно покачиваясь на своих ногах-циркулях, зашагала по клеверу, откуда пришла.

Англичан этот акт возмездия, по-видимому, почти успокоил. Они вновь ощутили себя под защитой права и правил, в знакомом пространстве регулируемой гуманности.