Ветер, кровь и серебро - Виктория Александрова

class="p1">— Мы можем сказать, что ты вдова, — пошутил Хельмут. А потом понял, что это не шутка. — И правда, мы можем соврать, что вы с Вильхельмом успели пожениться и консуммировать брак, прежде чем он уехал на войну. Крестьяне же часто женятся, не дожидаясь совершеннолетия, вот и мы тоже… якобы уговорили священника… Я попрошу Генриха, он нам подыграет, подтвердит, что был свидетелем.

Это показалось ему удачной идеей. Репутация вдовы, муж которой пал на войне, куда чище, чем репутация старой девы, которой Хельга и являлась. Можно будет наплести, что её брак с Вильхельмом не хотели раскрывать, потому что несовершеннолетнюю дворянку, вышедшую замуж до нужного возраста, когда ни жизни её, ни аллоду ничего не угрожало, скорее всего, осудили бы. Но с тех пор прошло много лет, и уж лучше остаться вдовой, вышедшей замуж в шестнадцать и потерявшей мужа на войне, чем тридцатилетней девушкой.

Хельмут не хотел выдавать её замуж насильно, потому что понимал — сердце её всё ещё болело по Вильхельму, и она не могла отдать его другому мужчине, особенно по расчёту. Жаль только, что этот засранец не заслуживал таких чувств.

— Если тебе кажется это правильным…

— Хельга, дело не в этом, — улыбнулся Хельмут. Он встал, заметив, как она вздрогнула, как в глазах её заискрился страх. — Я люблю тебя и ни в чём не обвиняю. Ты ведь хотела как лучше, твои намерения были…

— Я забыла, что благими намерениями вымощена дорога на самые страшные круги ада.

— Ничего, — сказал он. — Не беспокойся, слишком старого жениха я тебе искать не буду.

— Господи, Хельмут!.. Ну, хотя бы девственницей притворяться не придётся, — хмыкнула сестра.

Она встала, обошла стол и бросилась к нему в объятия. От её волос, как всегда, пахло лавандой, они были очень мягкими и длинными. Хельга чуть дрожала, и Хельмут, прямо как в детстве, погладил её по голове, а потом наклонился и осторожно поцеловал в рыжую макушку.

За окном стонала белая и страшная метель.

Эпилог

Она шла по большому светлому залу, осторожно ступая на мягкий красный ковёр и чувствуя на себе десятки, а то и сотни взглядов. На стенах, между высокими стрельчатыми окнами, были развешены разнообразные знамёна и гобелены, а из самих окон внутрь лился холодный зимний свет. Сквозь прозрачные стёкла было видно, как на замёрзшую землю медленно и тихо падает снег, как белое бескрайнее покрывало искрится на солнце, как по небу бегут серые пушистые облака…

Она дрожала — от волнения, а не от холода: в замке пылало множество очагов, горели свечи, к тому же, Кристину изнутри согревало приятное чувство предвкушения чего-то донельзя прекрасного.

Новое белое платье с голубым кружевом не стесняло движений, хоть и казалось ей чересчур нарядным для такого малозначительного события. Впрочем, насчёт малозначительности с ней было кому поспорить. Кристина и вовсе сначала хотела надеть доспехи, но Генрих убедил её, что от этого лучше отказаться. И теперь ей приходилось одной рукой чуть придерживать подол, чтобы не запутаться в шёлковых складках, но вообще платье сидело просто идеально.

Сейчас муж ждал её на помосте, тоже нарядный и сияющий широкой ободряющей улыбкой. Кристина иногда ловила его тёплый взгляд, но всё же предпочитала смотреть под ноги, пока шла: от волнения кружилась голова, и она боялась упасть. Вдобавок её чуть подташнивало — она была беременна уже почти две луны, и плохое самочувствие из-за этого никуда не делось. Ну ничего, кивать, кланяться и улыбаться можно будет и после.

Приятное предвкушение то и дело сменялось смятением и сомнениями. Вот сейчас оно свершится, а дальше? Что поменяется в её жизни и в жизни Нолд-Бьёльна, а то и всей Драффарии? Это для Альберты, например, было вопросом принципиальным, а Кристина, в общем-то, всегда относилась к этому проще… Да и покойная герцогиня заслуживала этого куда больше. А она… Что она вообще сделала, чтобы заслужить эти улыбки, поклоны, почести?

Кристина вздохнула, обнаружив, что уже дошла до трёх ступенек на помост. Почувствовала на себе пронзительный, взволнованный взгляд Генриха, да и спину её тоже сверлили десятки глаз… Кожей ощутила улыбку Хельмута — абсолютно счастливую, и более сдержанную — его сестры. Знала, что Натали смотрит с гордостью и восхищением, а Винсент — спокойно и уверенно, будто и это он предвидел заранее.

Стараясь подавить дрожь, осторожно поднялась на помост.

В руках Генрих держал свой любимый парадный меч — по имени он его почти не называл, но Кристина знала, что зовут его Милосердие. И такое название ему хорошо подходило; оно идеально характеризовало даже не сам клинок, а его хозяина. У меча была полуторная рукоять, посеребрённая, украшенная двумя небольшими изумрудами на крестовине и одним большим — на навершии, а клинок отличался остротой и красивыми, причудливыми разводами на тёмно-серой стали. Кристинин же меч, светлый и длинный Праведный, прошедший вместе с ней огонь и воду, лежал рядом на постаменте, прикреплённый к ножнам.

Глубоко вдохнув, из последних сил стараясь прогнать тошнотворное волнение, она присела на одно колено — в платье это было не столь удобно, но всё же что есть.

Кристина знала, что в далёкие времена, когда религия имела больше власти, чем король, посвящаемый в рыцари должен был молиться всю ночь в церкви или часовне, а потом, на рассвете, босой, в одной длиннополой холщовой рубахе пройти в замок и встать на оба колена, выражая своё смирение перед небесным Господом и земным владыкой. Но посвящение в рыцари давно уже стало мирским таинством.

Более того, женщину в рыцари посвящали впервые.[24]

Кристина присела, ощущая, каким холодным и жёстким был пол, и склонила голову. Генрих молчал полминуты, давая ей время отдышаться и прийти в себя, прежде чем произнести все должные клятвы, а потом заговорил — громко и торжественно, но было слышно, как волнительно дрожал его голос:

— Кристина из дома Коллинзов, — если в зале и велись какие-то разговоры, то они мигом притихли, и тишина тут же оглушила её, — клянёшься ли ты с этого момента и до конца жизни быть храброй, милосердной и справедливой?

— Клянусь, — незаметно откашлявшись, сказала Кристина. Голос эхом пронёсся по залу, но длилось это всего несколько мгновений, а потом в замок вернулась исконная тишина.

Храбрости ей и впрямь было не занимать: она знала, что далеко не труслива. Но милосердие и справедливость… Над этим ещё придётся, пожалуй, поработать.

Эти мысли заставили Кристину едва заметно усмехнуться — так, что эту усмешку увидел, возможно, только Генрих.