Долгое дело - Станислав Родионов

— А с того, что у тебя нет выхода. Короче, Серафима Никитична, даю на размышление и на поход в сберкассу одни сутки. Жди моего звонка. Предупреждаю, если не уплатишь или пойдешь в милицию, то считай, что салатной дачи у тебя нет…

Трубка уже тревожно попискивала. Шантаж, натуральный шантаж. Надо немедля ехать на дачу. Но не будешь сидеть там безвыездно, да поджечь могут и при ней. Что же делать? Дача ведь, не спрячешь, в гараж не закроешь… Дача ведь, не шестнадцать банок компота.

Она бросила затравленный взгляд, который как рассыпался по передней. На полу стоял неразобранный рюкзак с белым наливом, источавшим свой непередаваемый запах. Серафиму Никитичну охватила странная, будущая тоска по своей даче, словно та уже сгорела.

В милицию. Немедленно сообщить в милицию. Как это не могут поставить милиционера? Пусть ставят дружинника. В конце концов, она берется выплачивать ему зарплату. Плюс белый налив, плюс свежий воздух, плюс у нее есть домашнее вино из крыжовника.

Серафима Никитична прерывисто вздохнула.

Милиционеров на улице не хватает. Кто ей даст охранника для дачи?.. Не государственный заводи и не винный склад. Допустим, засекут их телефонный разговор или какими-нибудь своими методами поймают этого, который звонил… Так он же не один, их же шайка. В отместку наверняка подожгут. Кто-то говорил, что вроде бы где-то на юге шантажисты вот так же сожгли автомобиль частника, который поскупился. Угнали и сожгли. А дачу и угонять не надо. Сторожа, нанять сторожа, какого-нибудь здорового пенсионера из бывших военных. По полсотне в месяц. И сколько ему караулить? Неделю, год, два? Те же деньги и выйдут. Да и сутками стоять он не будет, восемь часов — и ушел. И поджигай. Ведь у самой дороги.

Уплатить?

Время еще было. Серафима Никитична взялась за резиновые сапоги — скорей туда, на дачу…

Из дневника следователя. Автомобиль бежит вперед, корабль плывет к горизонту, ракета уходит в космос, птица взмывает в небо, дерево тянется к солнцу… А куда стремится человек? Только к другому человеку, — больше ему некуда. Нужно лишь понять одновременно…

Если бы все сразу, в единочасье, в единоминутье, осознали глубину того, что живут они тут временно, — временные мы, как подснежники весной, — то люди бы только улыбались друг другу и любили бы друг друга жадно и сильно, прощально, пока не ушли туда, куда все уходит в этом мире.

Рябинин возвращался в прокуратуру из райотдела милиции, где они с Петельниковым добрую половину дня обсуждали калязинское дело. И теперь он кипел той тихой взвинченностью, которая, видимо, поблескивает на очках, подергивается на губах и не даст ему спать до утра. С чего она? Так бывало, без причины. Или причина была, но он ее не знал и не мог отыскать. Впрочем, разговоры с друзьями всегда его будоражили, как хорошее вино.

На гранитных ступеньках подъезда стояла черная фигурка и пусто смотрела на газоны. Как севший грач, озирающий бесчервячное поле. Нет, комендант был при деле — он намеревался ввинтить четвертый шуруп в стеклянную доску с большими буквами: «Прокурор Зареченского района».

— Здравствуйте, Александр Иванович.

Комендант встрепенулся, как тот грач от звука трактора.

— Приветствую вас.

— Живы-здоровы?

— Существую, согласно природному замыслу.

— А о чем размышляете?

— О чем вы — о том и я.

— Откуда вы знаете, о чем думаю я? — удивился Рябинин.

— Каждый думает про то, что у него крутится в организме.

— Александр Иванович, давно хотел вас спросить…

И не собирался. Только здесь, на гранитных ступеньках, пришел неожиданный вопрос, как выпорхнул из замочной скважины. И только сейчас, на гранитных ступеньках, он догадался, почему его влечет этот ничем не примечательный человек.

Иногда хотелось не чаю, а кружку родниковой воды — чтобы свело зубы и закололо в горле. Иногда хотелось не кефиру, а глиняную крынку парного молока, теплого, из-под коровы. Бывало, что хотелось не московского, бородинского, рижского и какого там еще хлеба, а хотелось просто хлеба, без названия, деревенского. Хотелось не садовых цветов, а с луга, разных, неизвестных. Хотелось неперетоптанной земли, не освещенного огнями неба, неподстриженных деревьев, нештампованной речи… Хотелось прикоснуться к природе — не забыл, помню, что я частичка твоего безмерья, — и ощутить ее ответное прикосновение.

С комендантом он говорил о погоде, о досках, об олифе, о грибах, о засолке капусты… Комендант был для него частичкой природы, и Рябинин прикасался к этой частичке с только что понятым удовольствием.

— Александр Иванович, извините за любопытство… Вы были женаты?

И промелькнуло, исчезая…

…Может быть, любопытство — не признак интеллекта, но интеллект всегда любопытствует…

— Все мы были женаты.

— И больше не пытались?

— Если перевести на животный мир, то кто есть кто?

Рябинин замешкался, отгадывая вопрос.

— Мне что-то не перевести…

— Если мужчина есть собака, то женщина будет кошка. Вот насколько собака лучше кошки, настолько и мужик лучше бабы.

— Вы говорите о том, что мужчина и женщина живут, как кошка с собакой?