Страсти по России. Смыслы русской истории и культуры сегодня - Евгений Александрович Костин

всего лишь одним обстоятельством – предмет их изучения был ничтожен с культурной и интеллектуальной (не говоря о художественной) точек зрения. Кто сейчас помнит не без блеска созданные диссертации, посвященные каким-нибудь проблемам положительного героя в советской литературе, или о социалистических идеалах, якобы, новой культуры и т. д. Это разлитие воды на песке, на котором ничего не задерживалось из идей, и интересных, какие порождались этими людьми (навскидку могу вспомнить блистательного философа Э. Ильенкова, у которого все же часть исследований была посвящена пустоте – разного рода «коммунистическим идеалам»). Но предмет изучения был ничтожен, с научной точки зрения – мним, то есть в интеллектуально-логической реальности он не существовал. Выхлоп таких работ – синтез обобщенных ложных идей не вызывал ничего кроме чувства тоски, что живая жизнь ума тратится на вымороченные имена и тексты, варварские по убогости идеи и теории, и в итоге приводит к общей культурной деградации. За исключением, конечно, работ, которые все же выходили и о которых я буду говорить далее.

Так вот, Лосев – это введенная в обиход русской культуры с предельной широтой и неподражаемой обстоятельностью античная культура. До сих пор замирает сердце, как вспоминаю, когда мне в руки попали первые тома его «Истории античной эстетики». А книга об «эстетике Возрождения»? Она, на самом деле меня перепахала, как бессмертно выразился один классик о другой, правда, книге.

Русская культура, русская гуманитарная мысль, на мой взгляд, именно в XX веке и благодаря ученым, имена которых я назвал выше, заново открывала для себя эпохи Возрождения, Просвещения, античности, наконец. Все это позволяло молодому пытливому уму преломлять бесценные культурные открытия и идеи, обращаясь к современному искусству, анализируя тексты русской классики. Гачев, Палиевский, Семенова, Непомнящий – из филологии. Тар ле, Конрад – из истории. А уж имен из философии – русской и западной вообще не счесть. Опять-таки оговорюсь, что особо я и не расширяю список, это задача другой работы.

Однако, я понимаю вопрос совсем конкретно – кто именно повлиял, а таких имен не может быть много. Ну, вот я и обозначил выше – Аверинцев, Лосев, добавлю к этому еще Бахтина. Это – главные. Других имен – десятки, если не сотни – от Хайдеггера до М. Гефтера, от Шпенглера до Л. Выготского. Список, как и для всякого профессионального гуманитария, почти бесконечен. И самое главное – он никогда не кончается, так как время от времени, возвращаешься в каким-то неразработанным именам и видишь то, что ранее не было замечено, понято. Скажем, у меня в этом отношении несколько волн понимания и любви к русской религиозной философии – Розанов, Бердяев, Карсавин, Франк, о. Павел Флоренский, Шпет, Федотов, Флоровский, Зеньковский, Ильин и еще с десяток других высоких имен. На том или ином этапе собственного развития, эти волны идей, соображений, блистательного стиля, тоски по России, так как в основном все они покинули ее на «философском пароходе», а те, кто остался, разделили скорбную участь мучеников – как, к примеру, Флоренский и Карсавин, захватывали меня именно что с головой, не давая продышаться. И я понимал, что ранее мне не хватало «кислорода», чтобы долго находиться в их космосе совершенно изумительного по красоте явления русской философии, скажу сокращенно, для красоты, – «серебряного века».

– Но что же для тебя является главным импульсом, скажем так, творческого действия, создания «трудов»? Самое главное, без этих тонкостей и постоянных ассоциаций и отступлений в сторону.

Вот, верно подмечен один из моих, скажем откровенно, стилевых недостатков, о чем мне постоянно говорит моя жена – чрезмерное количество «отступлений в сторону», разного рода отсылок, примечаний, уточняющих развитие основных идей. Это, конечно, отвлекает читателя, особенно неподготовленного в той мере, в какой хочется всякому автору. Но в этом есть и своя правда, так как именно что мимоходом я стараюсь высказать соображения, какие, на мой взгляд, уже далее не будут появляться в тексте работы в качестве отдельных предметов изучения, а так они «подсвечивают», уточняют многие важные для меня моменты. Если обратить внимание на мои книги, то там очень много личностных ассоциаций, указаний на фигуру автора, то есть меня самого. А истинное гуманитарное исследование, если оно не забывает про основной свой корень, свою основу – homo, то есть человек – и должно увязывать воедино твою личность, твои индивидуальные поиски истины, смыслового зерна, какой-то правды, – и предмет исследования, что включает в себя опять-таки личное отношение к писателю, его идеям, эмоциям, смыслам.

Гуманитарный вид творчества он абсолютно сродни художественному. У каждого истинного исследователя развиваются в каждой книге свои сюжеты, есть свои герои, хотя бы и в виде определенных идей и тезисов, с которыми, то борется, то соглашается ученый. Подчас бывает и так, что выходящая из-под твоего пера теза совершенно не предполагалась в изначальном замысле, и более того, она может отменять некоторые ранее сделанные утверждения, но эмоциональная ее сторона, увязанность с каким-то другими пластами создаваемого тобой текста оказываются много важнее формально-логических скреп.

Так вот главным импульсом написания мною книг является моя собственная духовная (прошу прощения у читателя за высокопарный штиль) эволюция, мои собственные поиски не смысла данного текста того или иного писателя, какому я именно сейчас посвящаю свою деятельность, но поиски смысла собственной жизни. Я хорошо помню Дневники Льва Толстого, которые во многом меня воспитали в юношеском возрасте, и можно сказать, что именно этим текстам великого старика, наряду с «Исповедью», с «В чем моя вера?», с его перепиской, скажем, с Н. Н. Ге, со Н. Н. Страховым, я обязан не пропадающему во мне желанию не задерживаться на одном месте в эмоциональном и интеллектуальном планах. Я никогда не могу сказать себе, что мне все понятно в литературе вообще или у того или иного писателя, творчество которого я знаю достаточно подробно и полно (скажем, у Шолохова, Толстого, частично Достоевского), я постоянно раздвигаю рамки подхода к пониманию (и проникновению) в их мир. Этого требует моя собственная человеческая натура, так как тем самым я проникаю дальше и в свой мир. А это громадной важности задача для каждого человека.

– А почему? Причем тут предмет исследования и твоя собственная личность?

А в том, что жизнь настолько удивительно краткосрочна и конечна, что счастье детства и заключается в том, что ты просто физиологически не можешь ощутить эту конечность и ограниченность. Жизнь в детстве для всякого человека кажется и предстает бесконечной, он в детстве является существом бессмертным. Но чем далее ты идешь по жизни, движешься к неизбежному