Воображая город. Введение в теорию концептуализации - Виктор Вахштайн

Почему? Тому есть несколько объяснений.

1. «Архитектура» и «город» не соотносятся как «часть» и «целое». Проблема их соотношения – не «проблема масштаба» [Yaneva 2005]. Для философски подкованных исследователей (и особенно исследователей-социологов) города не состоят из зданий. Так что предложенный акторно-сетевыми теоретиками проект изучения «городских ассамбляжей» оказался удивительно нечувствителен к конкретным городским ансамблям.

2. Архитектура – в отличие от города – никогда не была «привилегированным объектом» нашей дисциплины и не находилась в мейнстриме социологических исследований. Социологам города исследователи архитектуры до сих представляются недалекими дальними родственниками [Вильковский 2010; Титков 2017]. Эпистемический выигрыш от интервенции в эту область незначителен по сравнению с выигрышем от вторжения в зону городских исследований. Несмотря на интерес Б. Латура к архитектурной теории Р. Колхаса и архитектурным импликациям философии П. Слотердайка [Латур 2012], акторно-сетевая ревизия, нацеленная на поиск новой онтологии городской жизни, прошла мимо конкретики зданий.

3. Критический пафос акторно-сетевой теории – переосмысление Социального как объяснительной категории – в исследованиях архитектуры бьет мимо цели. Просто потому, что ненавистный латурианцам социологизм никогда не был доминирующим когнитивным стилем архитектурных исследований (в отличие от исследований города).

Мартина Лёв и Хельмут Беркинг пишут:

Заменим в приведенной цитате слово «город» словом «архитектура» и критический аргумент сразу поблекнет.

Метафора «архитектура – это общество в камне» сама по себе не лишена смысла. К такому концептуальному ходу обращаются далеко не только социологи. Вот лишь один пример:

Однако подобная объяснительная модель применительно к архитектуре – скорее исключение, чем правило. Куда более сильной метафорой в архитектурных исследованиях остается метафора «Архитектура как язык». (Даже процитированная только что книга Прака называется «Язык архитектуры».) Критический антисоциологистский аргумент латурианцев работает заметно хуже там, где правит бал не Всесильное Общество, а Вездесущая Знаковая Система.

Решение, предложенное выше, – альянс объектно-ориентированной социологии с фрейм-анализом для переосмысления города. Строительство теоретического моста между Фреймбургом и Латурвиллем – дорогостоящее, но стоящее предприятие. Оно позволяет обновить нашу интуицию городского пространства как пространства взаимодействия, предоставить новые ресурсы для анализа «коллективного сотворения городской жизни». Камнем же преткновения для такого альянса становится вновь… семиотика. Только теперь не эксплицитная воинствующая семиотика, скажем, символической антропологии, а та скрытая, латентная семиотика, которая «зашита» в теории фреймов [Cress 2015]. Точнее – в идее множественности миров и связей между ними.

Первая часть этой главы была посвящена критике семиотических прочтений городской материальности, обоснованию отказа от редукции вещи к тексту, действия – к репрезентации, назначения – к значению. Универсум «культурных смыслов», «коммуникативных кодов», «ментальных привычек», «денотаций и коннотаций» не должен скрывать от исследователя тяжелую работу зданий и канализационных труб, афордансы материалов и сценарии делегатов, конститутивные и перформативные эффекты взаимодействия городских актантов. Но не значит ли это, что мы, таким образом, полностью утрачиваем интуицию многослойного, трехмерного города, живущего одновременно в разных смысловых стратах? Как быть со всеми этими «городскими небуквальностями» (от стрит-арта до «Покемон Go»), как быть с механизмами транспонирования, фабрикации, рекурсии – всем тем, что просто невозможно изучать исключительно в категориях программ, афордансов, делегирований, сцепок и расцеплений? В конечном итоге тотальный отказ от семиотических моделей мышления и принятие «плоской онтологии» означает отказ от большинства достижений фрейм-анализа [Ерофеева 2017]. Что нам сейчас нужно от акторно-сетевой теории, так это несимволический – объектно-ориентированный – интеракционизм, который расширял бы, а не сужал наши горизонты концептуализации.

Но как совместить теорию материальности с теорией фреймов?

Вернемся ненадолго к Грегори Бейтсону, терпеливо наблюдающему за выдрами в зоопарке. Он исходит из гипотезы (по легенде, предложенной ему в разговоре Норбертом Винером), что мир животных является «плоским» с точки зрения логических уровней коммуникации. Выдры не шутят, они все делают со звериной серьезностью. Следовательно, небуквальность, ирония, пародия, имитация – поздние эволюционные достижения. Бейтсон быстро обнаруживает свою ошибку: животные прекрасно справляются с задачей транспонирования посредством метакоммуникативного сообщения «Это игра». Для отправки такого сообщения им хватает собственного тела. Погружение в автономный мир игры не требует от них установки соответствующего приложения на смартфон, достаточно правильной последовательности телодвижений и звуков.

Итак, есть два континуума. На одном из них – назовем его «осью Бейтсона» – движение от выдр, обладающих крайне ограниченным репертуаром небуквальных взаимодействий, к современным горожанам, которые за один день проходят через десятки транспонированных интеракций. На втором – назовем его «осью Латура» – движение от комплексного состояния приматов к сложному городскому миру, состоящему из дискретных, расцепленных, автономных фреймов. Связаны ли два эти параметра? Наша гипотеза: да, связаны (причем связаны как в макроперспективе эволюции городской жизни, так и на каждом конкретном отрезке формирования городского опыта). Ситуация «максимальная сложность / максимальная небуквальность» – это мир обитателей кластера 23444-2Ж из романа Виктора Пелевина «Любовь к трем цукербринам». Ситуация «максимальная комплексность – максимальная буквальность» – это плоский мир Этномето-сити. Впрочем, гипотеза о связи двух параметров еще требует проверки и прояснения их соотношения в каждой точке предложенной здесь координатной плоскости.