Записки датского посланника при Петре Великом. 1709–1711 - Юст Юль

Я попросил у царя и его совета позволения взглянуть на мирный договор, дабы узнать, насколько он касается короля Шведского; но мне отвечали, что мир этот — дело особое, не имеющее отношения к Северному союзу, и что никаких условий, направленных к пользе короля Шведского или ко вреду Дании, (договор) в себе не заключает. Быть может, (русские) стыдились открыть свою ошибку и понесенные им потери. Все же в данном случае оправдать их нельзя: ибо для союзного и дружественного государя ничто не должно оставаться тайной, и (мне), посланнику такого государя, нельзя было отказать в подобной (моей просьбе). Как (уже) сказано, на Пруте бо́льшая часть офицерских повозок и вещей была отбита и разграблена татарами, (а) то, что осталось, вынуждены были побросать сами офицеры за недостатком лошадей, (большинство) которых пало или было обессилено голодом. При этом из вещей, оставленных другими, всякий брал себе, что ему нравилось. Когда же армия достигла Днестра, между офицерами возникли споры; один говорил, что такая-то (вещь) принадлежит ему, другой доказывал, что (это) bonum derelictum, (что первый хозяин) потерял на него право с тех пор, как за невозможностью увезти его бросил его у Прута. Во время сражения царица раздарила все свои драгоценные камни и украшения (первым) попавшимся слугам и офицерам, по заключении же мира отобрала у них эти вещи назад, объявив, что они были отданы им лишь на сбережения[395]. Короче, смятение среди русских было всеобщим, и от страха большинство не знало, что делать.

Относительно царицы надлежит отметить (следующее). Еще в Москве я слышал, что вечером, в день своего отъезда из (этой столицы), царь объявил Екатерину Алексеевну своей (будущей) супругой, и потому, чтоб не провиниться в умалении ее чести, я осведомился у великого канцлера, справедлив ли переданный мне в Москве слух, что желает ли царь, чтоб (Екатерину Алексеевну) считали его будущей супругой, и какой титул следует ей давать? В ответ великий канцлер подтвердил подлинность слуха, что царь избрал себе в жены свою любовницу, и заявил, что ввиду этого ее должно именовать величеством. Чтоб не быть неприятным двору, я принял (слова канцлера) к руководству и стал давать Екатерине Алексеевне этот титул, хотя на самом деле он не подобал бы и принцессе крови, помолвленной с королем, пока она с ним не повенчана. (Впрочем), от подобного возвеличения новое величество вовсе не стало высокомернее. Когда я передавал ей в царском шатре свои поздравления, она была так же любезна и болтлива, как и всегда, (а) за царским столом, следуя русскому обычаю, собственноручно подносила мне и другим лицам вино в стакане на тарелке.

Ночь я провел в лагере, хотя по совету великого канцлера палатки свои разбил по ту сторону реки, потому что из-под Могилева вся армия должна была перейти через Днестр, лишь только окончится (постройка) понтонного моста, который наводил с величайшей поспешностью, так как немало опасались перемены решения со стороны турок. В постоянной готовности оказать отпор неприятелю русские полки стояли, защитившись рогатками, и палаток почти никто не разбивал. В предупреждение нападений со стороны татар далеко выставлены были посты и пикеты.

11-го я перебрался обратно через Днестр по понтонному мосту, (который) был почти готов.

13-го. Полки один за другим перешли Днестр и расположились на том его берегу. Славный народ — хоть куда, но крайне (ослабленный) голодом. Я слег в постель от болезни, которой страдал целый месяц. Вследствие (этой болезни) я (все последнее) время путешествовал в русской спальной повозке. Состояние мое ухудшилось от поездок верхом в лагерь, которые я предпринимал через силу для свидания с царем.

Могилев расположен по ту сторону Днестра, на самом его берегу. Он совершенно пуст; впрочем, иные дома еще уцелели. В прежние время это был большой, крепкий город, окруженный двойным валом, с обширным болотом, (облегающим его) почти кругом, так что подступиться к городу было весьма трудно. Но теперь все (в Могилеве) пусто и разорено: от прежних валов, стен и башен остались одни основания. (Город) этот построен валашским князем Могилой, от которого и получил свое имя.

14-го. Ввиду продолжавшейся моей болезни я не мог лично съездить проститься с царем, а потому послал секретаря королевской миссии Петра Фалька принести (по этому случаю) его величеству всеподданнейшие мои извинения. (Я поручил) также (Фальку зайти) к великому канцлеру Головкину, чтоб попросить его о (назначении мне) достаточной охраны для безопасного (проезда) по Польше, куда я должен был следовать за царем. С большим трудом добился я наконец того, что со мной отрядили 10 драгун. Великий канцлер велел мне передать, что мне следует ехать на Лемберг в Ярослав (и что) там я получу дальнейшие указания относительно пути, который изберет царь.

Как только вся армия перешла через Днестр, царь приказал отслужить благодарственный молебен и торжествовать салютными залпами чудесное свое избавление на Пруте, устроенное Богом. Вечером царь уехал, никого, по обыкновению, о том не предупредив. (Перед отъездом) он распорядился, чтоб армия немедленно выступила на Немиров в Киев, откуда часть ее должна была направиться в Смоленск, а другая в Казацкую Украину.

15-го. Армия выступила обратно в Шаргород. В этот же день прибыл туда и я, сделав шесть добрых миль.

16-го. Стоял под Шаргородом. Так как поход окончился и мне более незачем было иметь столь многочисленную свиту и такое количество лошадей, то я отправил 36 лошадей с некоторыми людьми и вещами обратно в Москву, при себе же оставил их лишь 28, ибо всего у меня было 64 лошади. Содержание такого множества лошадей и людей стоило мне очень дорого. (Но) в походе (лошади) были для меня необходимы. Собственные мои лошади везли в пути одни запасные оси и колеса, без которых в России можно попасть в крайне затруднительное положение, ибо здешние колеса и оси непрочно сработаны из дерева и легко ломаются. Помню, (однажды) в течение одного часа, несмотря на весьма порядочную дорогу, под моими повозками сломалось восемь колес и столько же осей, и не будь у меня запасных, положение мое было бы очень плачевно. Приезжая в такое место, где продавались новые колеса и оси, я всегда запасался ими на всякий случай. Сверх тех восьми повозок, что шли со мной из Москвы, мне пришлось купить в Киеве еще четыре крытые повозки, исключительно под сухари, так как меня предупреждали, что в армии нельзя будет (ни) за (какие) деньги достать ни крошки хлеба. Но, по изволению Божьему, вследствие заключения мира у меня оказалось столько лишних (сухарей), что я раздарил целых три воза нуждающимся генералам и другим служащим. (А я-то так) опасался испытать в походе недостаток в хлебе и припасах!..

Почва под Шаргородом имеет совершенно белый цвет от заключающейся в ней селитры. В этом я убедился, когда по моему приказанию копали глубокую яму для могилы моего дворецкого и толмача Христиана Эйзентраута, умершего в этот день. Погубили его беспрерывные переезды, которые расстроили и мое здоровье, а также здоровье многих моих людей.