Жизнь Гюго - Грэм Робб

Можно сделать плодотворное сравнение с ранними стихами Гюго о детях – например, красивое, но скучное стихотворение из сборника «Осенние листья», которое до сих пор помнится со школы людям по обе стороны Ла-Манша:

Через двадцать три года он тоже пишет стихотворение о ребенке, крича ужасную правду о 4 декабря 1851 года:

Многие считали, что Гюго преувеличивал, когда кричал о реках крови и изуродованных трупах, зарытых в землю по плечи, дабы облегчить опознание. Его описание несчастного города, где «гигантские ножницы / Как будто дотянулись до неба и срезали крылья у птиц», звучит как неправдоподобное противопоставление с буйной радостью пошедшей вразнос Второй империи. И все же по духу его книга соответствует независимым рассказам о Париже в годы после переворота: в омнибусах, где раньше было много разговорчивых пассажиров, стало тихо; в любом, кто затевал разговор, подозревали шпиона; полицейские держались вызывающе, нищих гнали с улиц, а на витринах запретили держать горшки с цветами: «Выкосили целые кварталы, рассадники бедности и демократии; прорубили широкие улицы, по которым во все стороны могут свободно проникать свежий воздух и пушки… Каменная кладка – превосходная замена свободе»{945}.

Сейчас невозможно себе представить, какое действие произвело «Возмездие» во Франции. Новаторское, проникающее всюду использование имен собственных, огромный вес, переданный рифме, – похоже, что сам строй языка подтверждает точку зрения поэта{946}, – сделало «Возмездие» с технической точки зрения более современным произведением, чем кажется сегодня. Наряду с «Цветами зла» Бодлера сборник «Возмездие» стал самой популярной запрещенной книгой стихов для нескольких поколений школьников, в том числе для Золя, Верлена и Рембо. «Нам казалось, что, просто читая его книги, мы вносим вклад в молчаливую победу над тиранией», – вспоминал Золя{947}. Каждый школьник знал, что Виктор Гюго – величайший из живущих поэт и патриот Франции. Но знали они и то, что он не одобрял народ в его существующем виде. Гюго продолжал развиваться как поэт. Его оскорбления – не просто бессвязные речи разочарованного человека. Язвительные, горькие обличения стали внешними признаками еще одной литературной революции: в стихи вошли главные элементы современного мира и обширный словарь, который Бальзак ввел в роман. Гюго обрел новый голос и новое лицо. Даже его почерк изменился: он стал крупнее.

Лучшее подтверждение тому, какое влияние отбрасывала даже тень Гюго на Вторую империю, можно найти в письме, которое Флобер послал ему в июле 1853 года. Черпая вдохновение из едких, зловонных образов Гюго, Флобер написал своего рода восхищенную стилизацию и предложил подтвердить, что, как пишет сам Гюго, «такие времена, как наши, – сточная канава Истории».

«Ах! Если бы вы только знали, в какую грязь мы погружаемся! Нельзя и шагу ступить, чтобы не вляпаться в какую-то мерзость. От тошнотворных испарений невозможно дышать. Воздуха! Мне не хватает воздуха! И вот я распахиваю окно пошире и обращаюсь к вам. Я слышу, как бьют крылья вашей Музы, и вдыхаю лесной аромат, который поднимается из глубин вашего стиля.

Более того, вы – предмет моей страсти, которая не слабеет со временем. Я читал ваши произведения, пробуждаясь от страшных снов и на берегу моря, на мягких пляжах под летним солнцем. Я брал вас с собой в Палестину… Вы утешили меня десять лет назад, когда я умирал от скуки в Латинском квартале. Ваша поэзия питала меня, как молоко кормилицы»{948}.

В тот же вечер, не дожидаясь, пока стилистический эффект ослабеет, Флобер набросал один из величайших абзацев современной беллетристики – сцену в «Госпоже Бовари», где столпы сельского французского общества отправляют богослужение среди скота и навоза. Реалист Флобер сознательно смешал «Собор Парижской Богоматери» с «Наполеоном Малым». Неудивительно, что в 1857 году «Госпожу Бовари» запретили.

Отрадно, что и в пятьдесят один год анфан террибль сохранил способность раздражать. Его «Возмездие» по-прежнему считается в высшей степени возмутительным проступком. Характерна реакция императрицы Евгении: «Что мы сделали г-ну Гюго, чем заслужили такое?» (Гюго ответил: «Вторым декабря»). Но Гюго выступал не для ушей буржуа XIX или даже XX века. Его аудиторией было трусливое население, униженное собственной сдачей, которому нужно было показать, что его нового хозяина тоже можно закидать тухлыми яйцами. Мюзик-холльный Иеремия Гюго – один из первых голосов в современной французской литературе, которым упорно пренебрегают благовоспитанные рациональные критики, способные даже главного бунтаря французской поэзии превратить в унылого зануду{949}.

Другие его критики считали, что Гюго не способен вовремя остановиться. Правда, даже у жертвы его стихов иногда складывалось впечатление, будто его омывает гигантская волна, которая стремится куда-то еще. Гюго стремился докричаться не только до галерки в театре; он как будто видел множество всех своих будущих читателей с их потенциально бесконечным кругозором. Когда Вакери заявил, что хочет «выпарить» его произведение и оставить в нем несколько избранных текстов, Гюго ответил (как будто предчувствовал современные средства поиска данных): «Каждый поэт помогает писать Библию, и библиотека будущего будет содержать Библию драмы, Библию эпоса, Библию истории, Библию лирической поэзии»{950}. Он упрекал себя лишь в одном – что не начал раньше. «Жаль, что меня не выслали раньше! – писал он в примечании 1864 года. – Я бы сделал многое из того, на что сейчас у меня не хватит времени!»