Жизнь Гюго - Грэм Робб

Поощряемый своими умершими предшественниками, вскоре Гюго начал изрекать свои пророчества. Однажды в октябре 1854 года он отправился к доисторическому дольмену на краю полуострова Розеол. Там с ним говорили Уста Тьмы. В результате появились стихи Ce que Dit la Boucher d’Ombre, а также другие предсказания в конце сборника «Созерцания» в 1856 году. Хотя в целом считается, что эти стихи малопонятны, возможно, они служат своего рода ключом ко всей символике Гюго.

Система покоится на убеждении, что вся Вселенная обладает сознанием. «Все полно душ», «Цветы страдают, когда их срезают ножницами, и закрываются, как веки». Но только нечто непредсказуемое создано Богом. Все, обладающее весом и материей, – производное первородного греха. Вселенная и входящие в нее мини-Вселенные, от мельчайшего атома до громаднейшей туманности, – тюремные камеры, в которых искупают вину преступления. Худшие преступления населяют камни, эти «темницы души». Затем идут растения и животные, от личинок до обезьян с архангелами наверху. Человек – существо срединное, сумеречное, подвешенное между светом небесным и мраком бездонной сточной канавы.

Души поднимаются или спускаются по вселенской лестнице, мигрируют в другие организмы и даже в планеты, в соответствии с весом греха, который они приобрели. «В смерти каждый злодей порождает чудовище его жизни», «Злой чертополох, который мы попираем ногами, кричит: „Я гигантский Аттила“».

К счастью, за непознаваемой реальностью, удобно помеченной ярлыком «Бог», ничто не длится вечно. Вселенная медленно сжимается в последнем преображении, подталкиваемая таинственной силой Любви: «Добрые дела – невидимые петли Небесных врат». Это макрокосмическое улучшение отражается в попытках отдельных людей выползти из слизи нравственных преступлений, а также в постепенном движении целых народов в сторону социально-демократической республики, хотя бывают и исключения вроде Наполеона III: «души, подобные ракам, которые пятятся назад, во мрак»{973}. Когда-нибудь Зло исчезнет, страдания закончатся, «и больше можно будет ничего не говорить».

Вся система, от первоначального допущения до конечной главной мысли, несомненно, типичное для Гюго сочетание несочетаемых понятий и философских подсказок. Смесь политизированного буддизма, христианизированной кармы, фатализма и веры в прогресс. Такого рода манифест мог бы сформулировать какой-нибудь комитет ЮНЕСКО. Концепция отражает непрогнозируемую любовь Гюго ко всевозможным смесям, попурри и энциклопедиям, а также его способность помнить все, кроме контекста, срывать множество плодов и располагать их на дереве своего изобретения. Метафизический образ дома, который он позже построит на Гернси.

Помимо бесед с умершими, о новой религии свидетельствовала лишь склонность заводить домашних любимцев и запрет убивать животных в его владениях{974}. Практическая ценность этой системы заключалась в ее способности объяснять даже самые мельчайшие явления повседневного существования. Подобно многим пророкам, Гюго иногда отличался небывалой точностью. Когда он выходил на прогулку после обеда, ему навстречу обычно выходили две собаки и кот. Гюго признал в этих существах «бывших декабристов [участников государственного переворота. – Г. Р.], превращенных в животных, которые вымаливают у нас прощение за свои грехи»{975}.

Невозможно не заметить, что такая религия чрезвычайно удобна для поэта. Вселенная превращается в бесконечную библиотеку живых символов, управляемых каталогом, которым тем легче пользоваться, что он основан на субъективных впечатлениях. Он позволяет даже самым причудливым образам существовать на крошечных островках безумия в огромном гармоничном Океане. Он отменяет нравственный нигилизм, который Гюго виделся неизбежным результатом релятивистских, эволюционистских систем. Он помещает «Бога» вдали от восприятия людей, развенчивает существующие религии, называя их паразитической порослью – «вшами» на черепе Бога, – и оправдывает свой воинствующий антиклерикализм. Так ему легче примириться с сомнениями, невежеством и виной. Его система подтверждает надежду ссыльных на то, что зловещий режим Наполеона III – всего лишь примитивный организм, который тщетно пытается сопротивляться приливу космического прогресса.

Возможно, успехи в создании новой религии объясняют, почему осенью 1855 года столоверчение внезапно прекратилось. Гюго приучился высеивать в уме слова и наблюдать за тем, как они вырастают в обширные, сложные видения. Ему больше не нужна была поддержка в виде стола на трех ножках. Но имелись и другие причины. Один из посвященных, молодой человек по имени Жюль Алли, однажды явился в «Марин-Террас» с заряженным пистолетом, провозгласив себя Богом. Его пришлось отправить в психиатрическую лечебницу{976}. Как ни странно, конец спиритическим сеансам положила госпожа Гюго: ей надоело делить дом с Тенью Гробницы и Голубем Ковчега. Кое-кто видел, как в неопубликованных бумагах Гюго роется безголовый призрак. Последней соломинкой, похоже, стала Белая Дама – призрак женщины, убившей ребенка во времена друидов. На глазах у местного цирюльника она рыскала в окрестностях «Марин-Террас»{977}. Она явилась в спальню Гюго и стала предметом нескольких необычных любовных стихов – A Celle qui est Voilée и Horror. Описание красивого доисторического призрака, который играет в жмурки, доказывает, что сексуальные аппетиты Гюго не могли остановить не только мужья, но и могила: «Восстань из тумана, Очаровательная тень, / Покажись, О призрак!»

Конкретным результатом таких визитов стало то, что Гюго начал страдать бессонницей. Средство лечения было только одно: вернуться в бой и напомнить цивилизованному миру, что его нравственная судьба теперь вращается вокруг небольшой скалы в Океане.

Крымская война сотворила чудо с англо-французскими отношениями. Наполеон III и королева Виктория скрепили союз против России неоднократными визитами друг к другу. В Музее восковых фигур мадам Тюссо появилась фигура Наполеона III. Впрочем, там уже стояла фигура Виктора Гюго. Министра внутренних дел Палмерстона в 1851 году вынудили уйти в отставку после того, как он, ни с кем не посоветовавшись, поздравил французского императора с государственным переворотом. В феврале 1855 года Палмерстон стал премьер-министром. Восстановленные дружественные отношения между двумя странами угрожали раздавить маленькую крепость Джерси.