Врангель. Последний главком - Сергей Карпенко

Не успел Драгомиров положить трубку на вилки, как напал кашель. Пришлось Врангелю подождать ещё.

Белёсый свет, проникающий через оконное стекло, уже слегка померк, и всё в кабинете приобрело сероватый оттенок: мебель, бумаги на столе, отёкшее лицо Драгомирова. Потускнела белая эмаль Георгиевских крестов, подрагивающих на его шее и груди.

— Я слишком хорошо знаю казаков, Абрам Михайлович. Донские мало чем отличаются от кубанских... Москвы с ними не освободишь. Поэтому я и поднимаю вопрос о возрождении старых полков.

— В первую очередь небось Конной гвардии? — Драгомиров сумел выдавить из себя подобие лукавой улыбки.

Она и помогла Врангелю уклониться от прямого ответа.

— Там видно будет...

Но Драгомиров, похоже, никакого и не ждал, разом погрузившись в свои мысли. Его частому и тяжёлому дыханию вторил глухим стуком маятник настенных часов. Пухлые пальцы одной руки комкали платок. Другая взялась было за дужку очков, но потом потянулась к ребристому колёсику выключателя настольной лампы. Металлический щелчок — и вспыхнул зелёный, похожий на шляпку гриба, стеклянный абажур, одутловатое лицо осветлилось мучной бледностью, ярко заблестели воспалённые глаза и белая эмаль крестов.

— Возможно... — отстранившись от света, он заговорил наконец, — ...возможно, ставка на казаков отчасти ошибочна. Михаил Васильевич, царствие ему небесное, высказывал такие опасения... Но Деникин слушает одного только Романовского. А тот гвардию не жалует. Сам знаешь, гвардию у нас и прежде не очень-то любили...

— Зато стремились во всём ей подражать. Особенно офицеры провинциальных пехотных полков... — съязвил Врангель.

Драгомиров намёк понял, но пропустил мимо ушей.

— Я, конечно, переговорю с Лукомским по существу твоей записки. Да и с Романовским... Однако мне вот что кажется... Как только возьмём Царицын и выйдем на широкую московскую дорогу, сама жизнь заставит Антона Ивановича прислушаться к твоим доводам.

— А что, есть уже конкретные соображения насчёт Царицына?

— Они были ещё у Михаила Васильевича... — Драгомиров, тяжко вздохнув, помрачнел. — Он ведь в глубине души так и не согласился с планом Антона Ивановича первым делом освободить весь Северный Кавказ, создать здесь базу и только потом двинуть армию на Волгу. Последние недели три не раз возвращался к этому... Уже когда с постели не вставал и одного меня принимал с докладами... Особенно опасался, что на Тереке мы ввяжемся в тяжёлую борьбу с горцами и опоздаем с переброской основных сил на царицынское направление...

— Но Деникин слушал одного Романовского... — Усмешка, скользнувшая по блёклым губам Врангеля, вышла непозволительно злой.

— М-да... Но не забывай, что Краснов своей самостийностью и германофильством путал нам всю стратегию. Пойти тогда на Царицын означало отдать ему Кубань... Вообще, не могу я что-то приладиться к этой гражданской войне... Изволь тут, когда стратегию на каждом шагу приходится приносить в жертву политике...

Хмурость сузила круглые глаза Драгомирова до щёлок, но Врангелю хватило и одного его сильно севшего голоса: он наполнился горечью, сожалением и, почудилось, даже растерянностью. Уже готов был открыть рот, но одёрнул себя: не часто старый кавалерист, даже при всём добром и покровительственном к нему отношении, балует такими откровениями, так что дослушать — важнее, чем высказаться...

— ...Ну, теперь-то, когда борьбу на востоке возглавил адмирал Колчак, стратегический план может быть только один: соединиться с ним на Средней Волге и нанести совместный удар по центрам большевизма. И сейчас самое время повернуть хотя бы часть сил на Царицын. Донцы вплотную подошли к городу...

Кашель помешал Драгомирову закончить мысль. Потом ему потребовалось достать из ящика стола свежий платок.

— Об успешном перевороте в Омске мне говорили в штабе.

Врангель хотел всего-навсего заполнить паузу, но тут же пришлось пожалеть, ибо Драгомиров, стряхнув с себя мрачную сосредоточенность, резко сменил тему:

— А в Киеве как всё перевернулось, тебе говорили? Вот, перед твоим приходом, доставили сводку... — И, водрузив на нос очки, потянул к себе одну из бумаг...

Фонари ни на Екатерининской, ни на Красной не горели, и сырая темень почти без остатка поглотила дома и прохожих. Сквозь неё тускло, но уютно и заманчиво проглядывали разноцветные окна, не закрытые на ночь ставнями, — жёлтые, оранжевые, зелёные... Где-то над крышами ветер гнал гулкий звон колоколов. Из кофеен, шашлычных и чайных через растворенные двери и форточки вырывались пьяные крики, разноголосое пение и разухабистый перебор тальянок. Рысили, разбрызгивая черноземную грязь, крытые экипажи.

Боль, прокравшись в голову, обнаружила себя первыми, пока ещё слабыми, толчками. Словно желая рассеять её, отогнать холодом, Врангель снял папаху. На ходу с силой потёр высокий лоб и мягко пригладил короткие, изрядно поредевшие волосы на темени... Не помогло.

И на душе саднило всё ощутимее... Почему же, чёрт подери, судьба стала так немилосердна к нему?! Ведь не далее как вчера Апрелев убеждал его и показывал телеграммы: французы и англичане, чтобы не допустить в Киев большевиков, пошли на немыслимое — на признание правительства Скоропадского. И твёрдо гарантировали: немцы для сохранения порядка останутся в Киеве, пока туда не придут войска Антанты. А нынешним утром штаб армии получил из Одессы радио об уходе немцев из Киева. Ещё 1 декабря! И Скоропадский исчез в тот же день. С ними сбежал, конечно, задница... Ворвавшись в город, петлюровские банды учинили резню русских офицеров. По сводке, убит и граф Келлер, один из лучших кавалерийских начальников русской армии... Союзники, наобещав с три короба, на деле и пальцем не шевельнули.

Дошли до жены Скоропадского и Бибиковых письма, отправленные Олесей, или пропали, успели они оформить и отправить в Петербург документы для выезда мамы на Украйну — неизвестно. Что теперь с ней станет, страшно подумать... Слава Богу, за деток теперь можно быть спокойным: уж Крым-то союзники ни большевикам, ни петлюровцам отдать не должны. Вдобавок там уже формируются части Добровольческой армии.

Олеся, как пришла весть об уходе немцев, загорелась съездить в Ялту. Хоть и тоска заест без неё, но зато тревог меньше: фронт чрезвычайно подвижен, то и дело рвётся, и потому санитарная служба стала слишком опасной — никакого сравнения с Великой войной. Уже получен пропуск и забронирован билет на пароход Ространса[85]. Послезавтра, во вторник, Киську его любимую поезд умчит в Новороссийск...

Чтобы развеяться, привести в порядок мысли и прогнать боль, снова решил дать крюк: прогуляться до Зимнего театра, а потом вернуться на Екатерининскую, в войсковую гостиницу.