Месть фортуны. Фартовая любовь - Эльмира Нетесова

— Ну, падла! Откинься!

— Он пригнулся, чтоб схватить меня за горло и сразу задушить. Я этим моментом воспользовался и выбил ему шары. Двумя пальцами! Вот так! — растопырил два пальца правой руки и резко взмахнул.

— Никто из законников, и сам бугор, того не ожидали. Когда зенки вышиб, ему все мурло кровью залило. Вмиг махаться расхотел. Да и как слепому поймать зрячего? Но я знал, в живых его оставлять нельзя. Бугор ночью со мной разделается. Ему помогут свои. Он меня вокруг шарит. Клешнями. Фартовые подталкивают в спину. Я отскакиваю. И вспомнил, где надо бить, чтоб сразу уложить. И врезал изо всей силы меж шейных позвонков. Там самое уязвимое место имеется. Я как раз в него угодил. Сразу, не примеряясь. Бугор свалился на пол, в ноги кентам. Уже откинутый. А фартовые подумали, что он споткнулся. И ждут, когда встанет, махаться будет — рвать меня на части. А он — лежит… Его поднимать стали, откачать пытались, да хрен там. Я еще мальчишкой японской борьбой увлекался. Случалось, в нашем дворе даже взрослых с катушек валил. Но это было давно, к тому же у борьбы есть правила. А в фартовой драке их нет. Ну, законники вскоре доперли, что бугор откинулся. По закону, раз я его уложил, меня должны были поставить бугром. Но я не был в законе. К тому же за бугра меня в шизо сунули на целый месяц. Фартовые хамовку подбрасывали. И пока я в шизо морился, меня решили взять в закон. О том я узнал из записки, какую в пайке хлеба надыбал. А через три дня поволокли меня опера к начальнику зоны. Тот и вякает, мол, за умышленное убийство, какое совершил в бараке, может и должен отдать под суд. И уж тут мне «вышки» не миновать ни за что. Но он понимает, как трудно жилось в бараке, и уж если я сумел одолеть бугра, вероятно, смогу убедить фартовых хилять на пахоту. Тогда он не передаст дела в суд. Послал я его подальше и вернулся в шизо. Может, и отдал бы он под суд. Но именно в ту ночь смылись из зоны два десятка зэков. Не всех поймали. Только половину.

— Так начальника должны были попереть из зоны под жопу! Неужель не сковырнули его? — спросил Хайло.

— Конечно, выкинули! Иначе не сидел бы среди вас! А засвечивать меня в дополнение к случившемуся ему самому стало невыгодно. Пенсии могли лишить, звания. Вот и выкинули из шизо через неделю, будто забыли, за что упекли. Мне тоже не хотелось вспоминать, но когда возник в барак, законники, вижу, поутихли. Указали на шконку, какую мне отвели. Рядом с печкой. Вякнули, что взяли в закон и теперь я средь них равным стал. Своим. Но… Все время ко мне присматривались. Удивлялись, как сумел дохляк бугая завалить, почти не махаясь, к тому же не загреметь в клешни бугра, не получить ни царапины, ни фингала? — усмехнулся Налим.

— Все вякали, что в рубахе родился. И после того никто не требовал от меня дрова. Получил свое место у печки, у самого тепла, где все. вечера канали фартовые, чтобы к нарам не примерзнуть. И тоже… Пели дрова человечьими голосами. А может, плакали? Кто знает? Сырые были. Одна сторона горела, а с другого вода капала, как слезы, с воем. Голос тот был похож на стон бугра. Так фартовые вякали. Мол, не может со своей глупой смертью смириться. А может, с дурной жизнью? Кто его поймет теперь? Говорят, будто души жмуров повсюду хиляют за мокрушниками и не дают им покоя до самой смерти. Может, слабаков отмазывают этим, и может, многие кенты по ночам базарят во сне. Орут оглашенно. Я тихо кемарю. Но иногда, когда слышу, как горят в печи дрова, вспоминаю тот барак… В Тиличиках… Где за каждую каплю тепла платились жизнями. Где поленья никогда не пели. Они, как жмуры, не согревшиеся перед смертью, просились в круг, к теплу, но так и не отогрелись.

— А бабу ту, что не добил, так и не встречал больше? — напомнил Король.

— Увиделись! Не без того! Через три года я в бега слинял.

Добрался до Свердловска! Случайно вечером увидел ее в парке, где с кентами пришлось бухнуть, подальше от фраеров. Она на скамье сидела с подругой. Сразу узнал я ее. Она как глянула, так язык и отнялся.

— Пришил ее? — спросил Шакал.

— Затрахали! Пропустил через шпану? — подсказывал Глыба.

— Нет. Сильничать не мог. Законнику такое не позволяется! А со шпаной я к тому времени уже не кентовался.

— Неужели так и отпустил? — удивился Король.

— Вот именно! Что с нее взять? Баба она, иль девка, выстудили Тиличики дурную прыть. Влипать по-новой в ходку на дальняк из-за какой-то бабенки, кому охота? Уж не обидно влипать по делу. Не из-за фифы! Да и не хочу лишний стон слышать в голосе огня. Хватило и без нее. Она и так, едва меня увидела, чуть не откинулась в парке. Добавлять не пришлось. Увезли на такси. А что, если б пришлось ей пожить в том бараке — в Тиличиках? Одной ночи хватило бы до конца жизни, чтоб до смерти отогреваться у огня! Я еще в зоне простил ее. И забыл… Сам виноват. Не надо любоваться слабыми цветами. Не мужское это дело. Не для фартовых, — умолк Налим.

— Можно подумать, что теперь ты фартуешь в белых перчатках! Жмуришь с выбором! Коль баба — в сторону! А перед молодой— поклоны бьешь! — рассмеялся Глыба.

— Фартую, как все! Но жмурю только ментов и фискалов, как закон велит. Других — не трогаю! Не гроблю без нужды! Оглушить, отключить бывает нужно. Жмурить часто не могу.

— Сможешь, если за душу возьмут, иль другого выхода не будет. Всяк за свою шкуру другому кентель откусит запросто. И не глянет, кто перед ним — свой или фраер? Своя жизнь всегда дороже. Ты зырил, как разборки идут на сходах, у фартовых, в зонах, даже в камерах? — спросил Шакал Налима.

— Я не смотрел! Не могу, не люблю расправу!

— Это когда тебя не касается! Не твоего врага припутали. А если б твой виновник ходки, или трамбовки твоей по-другому заговорил бы! Всех был растолкал, пролез бы к пытошной лавке, чтоб видеть, как впиваются в тело обидчика раскаленные пруты, жгут кожу, оставляя черные рубцы, волдыри. Как повисает на этих прутьях кожа, как все тело обидчика покрывается потом. А ему вбивают в пятки гвозди. До самых колен. Такого ни один не выдерживал. Блажили нутром, выли по-звериному. А ты стоишь и кайфуешь. За тебя вламывают! За всякий горький миг. Пусть пережитый, но отомщенный виновнику сторицей! Такие разборки — праздник для фартовой души! И лажанутых пытают нещадно. Любой охотно за это возьмется, вымещая свою обиду и горе кентов! Ни у кого клешни не дрожат! Никто не пощадит фаршманутого! Все потому, чтоб другим неповадно было впредь! Неужели тебе не хотелось отомстить за себя? — повернулся Шакал к Налиму.

— Я на месте замокрю. Пытать не приходилось. До разборок не доводил, — сознался тот.

— Э-э-э, нет! Это без кайфа! Когда видишь муки, слышишь вопли! Потом, зыришь, как трудно откидывается падла, у самого на душе легчает. И уже не снится Колыма с Воркутой, зоны и бараки, опера — злее собак, а собаки — хуже волков! Потому что оплачено это все кровью врага! Я и сам, случалось, пытал! Да так, что у иных гавно через пасть лезло. Сами себе рады были горло перегрызть, только бы скорее откинуться! Я их смерть не торопил! Вытягивал душу по нитке! — вспоминал пахан.

— Я помню, как ты разборку учинил на Печоре! Стукача засек! Тот, какой брякнул операм о готовившемся побеге! Ну и уделали его! Классно! — крутнул головой Хайло.