Свет грядущих дней - Джуди Баталион

чем ее подруга-парашютистка Хавива Рейх – которая уговорила американского пилота сбросить ее вслепую над Словакией, где она организовала питание и укрытие тысячам беженцев, прятала военнослужащих союзников и помогала вывозить детей в безопасные места, – потому что Хана была молодой, красивой, незамужней, состоятельной и к тому же поэтессой. Хавиве было тридцать с лишним, она была черноволосой, разведенной и имела богатое романтическое прошлое[872].

Для евреев Северной Америки это все далекое прошлое, и тем не менее, ставки высоки. В Польше, где люди стремятся отрешиться от времен советского влияния, женщина, сотрудничавшая с Красной армией, вызывает специфическое отношение. Недавно польский сейм принял закон (впоследствии пересмотренный), провозглашающий, что Польша не может быть обвинена ни в каких преступлениях, совершенных в период Холокоста. Память о польском Сопротивлении широко почитаема сегодня в стране, граффити с изображением его символа в виде якоря украшают дома. Люди гордятся, если у них в семье есть бывший боец Армии Крайовой. Легенда находится пока в процессе становления, представление о Сопротивлении и его роли еще смутны. То, как мы представляем войну – себе и внешнему миру, – может объяснить, кто мы и почему действуем именно так.

* * *

Не только замалчивание историй их жизни сразу же осложнило существование выживших участниц Сопротивления, но и сама обретенная ими свобода.

Эта когорта молодых женщин двадцати с чем-то лет оказалась без дома, у них было украдено детство, они не имели возможности учиться и делать карьеру, утратили все нормальные семейные связи, многие вынужденно перескочили через период полового развития, получив вместо этого глубоко травматический и ускоренный сексуальный опыт. Многие из них – особенно те, которые не были приверженцами сильной политической теории, – просто не знали, куда идти, что делать, кем быть, как любить.

Фая Шульман, партизанка, которая не один год скиталась по лесам[873], взрывала поезда, делала хирургические операции под открытым небом и фотографировала солдат, писала, что освобождение было не воплощением радости, а «самой низкой точкой моей жизни… Никогда в жизни я не чувствовала себя такой одинокой и такой несчастной; никогда не испытывала такой тоски по родителям, семье и друзьям, которых мне не суждено было больше увидеть»[874]. После жестокого убийства всей ее семьи, после всех ее утрат суровая, строго обусловленная чувством долга и духом сплоченности партизанская жизнь не дала ей сойти с ума, помогла собраться и обрести цель: выжить и отомстить. А теперь она оказалась одна во всем мире, не имеющая ничего, даже национальности. Пока ее товарищи-партизаны, сидя вокруг костра, размышляли об окончании войны, мечтали о встречах с друзьями и торжествах, она чувствовала совсем другое:

Когда кончится война, будет ли у меня место, которое я смогла бы назвать своим? Кто придет на вокзал встретить меня? С кем я смогу отпраздновать свободу? Для меня не будет шествий в честь возвращения домой, не будет даже времени, чтобы погоревать о погибших. Если я останусь жива, куда мне возвращаться? Мой дом и мой город стерты с лица земли, все жители убиты. Моя ситуация была не такой, как у тех, кто меня окружал. Я была еврейкой и женщиной[875].

Фая получила медаль от советского правительства, но вынуждена была сдать оружие. Лишенная чувства защищенности и осознания себя как личности, она решила записаться в Советскую армию и продолжить борьбу в Югославии, но по дороге на призывной пункт встретила похожего на еврея офицера, который убедил ее прекратить рисковать жизнью. Фая стала правительственным фотографом в Пинске. Теперь у нее появилась возможность найти след своих выживших братьев: доступ в поезда и кабинеты должностных лиц обеспечивала ей медаль. Через одного из братьев она познакомилась с Моррисом Шульманом, партизанским командиром, которого однажды встречала в лесу и который знал ее семью с довоенных времен. Некоторые из выживших женщин идеализировали покойных отцов и прилагали большие усилия, чтобы завести близкие отношения[876], но Фая и Моррис влюбились друг в друга сразу же, и ради Морриса Фая отказалась от многих других предложений. «Мы ощутили потребность немедленно подарить друг другу всю ту любовь, какая в нас еще оставалась»[877], – вспоминала она.

Хотя они были относительно состоятельной советской парой, жизнь в «свободном от евреев» городе Пинске была для них слишком гнетущей. В ходе многочисленных и опасных путешествий они изъездили Европу вдоль и поперек – одна пара из миллиона таких же перемещенных лиц, которые бороздили континент; их насильно поместили в один из лагерей беженцев, который напомнил Фае гетто. Вскоре после этого они вступили в «Брихý» – подпольную организацию, которая нелегально переправляла евреев в Палестину, где по-прежнему существовали квоты для иммигрантов. Но у Фаи был ребенок, и она жаждала безопасности. Они с Моррисом сменили курс и провели остаток жизни в Торонто, сделав карьеру и вырастив детей. Фая не один десяток лет выступала перед публикой, рассказывая о своем военном опыте. «Порой тот ушедший мир я ощущаю как более реальный, чем нынешний»[878], – писала она. Какая-то часть ее существа так и осталась вросшей корнями в ее утраченную вселенную.

* * *

Еще одним вечным кошмаром для выживших было чувство вины.

Летом 1944 года Цивья из окна своего убежища в Варшаве видела, как усталые лошади[879] тащат деревенские подводы, набитые спасающимися немцами. Польское подполье, контролировавшееся в основном Армией Крайовой, решило, что пора начинать сражение, чтобы изгнать ослабленных нацистов и защитить Польшу от надвигающегося Советского Союза. Хотя Цивья, ŻOB и польские коммунисты не были согласны с такой политикой, они решили присоединиться – любое усилие, направленное на уничтожение нацистов, было полезным. Через подпольную польскую печать Цивья обратилась с призывом ко всем евреям вступать в борьбу – в любом союзе, неважно с кем – за «свободную, независимую, сильную и справедливую Польшу». Восстание началось 1 августа. Евреи, в том числе женщины, из всех политических фракций приняли в нем участие[880]. Во время этого восстания Ривка Москович была убита, когда шла по улице[881]: проезжавший мимо немецкий мотоциклист расстрелял ее из пулемета.

Армия Крайова с евреями не сотрудничала, а вот Армия Людова приветствовала соратничество ŻOB’а. В свете потерь, понесенных к тому времени евреями, им предложили позиции подальше от переднего края, но Цивья и ее группа настояли на активном участии в сражениях. Ей поручили защищать важный изолированный пост, едва не забытый в ходе действий. Роль двадцати двух бойцов-евреев никто бы не назвал особо важной, но для Цивьи не было ничего важнее, чем знать, что ŻOB жив и продолжает бороться вместе с поляками. Армия Крайова