Чаша страдания - Владимир Голяховский

— Иди, иди к своему принцу-директору, мне нужна комната.

В ласках она стала требовательной, все отчаянней прижималась к Косте и шептала: «Еще, еще!»

* * *

Через неделю они возвращались в Москву. Стоя у подъезда, Костя махал вслед отъезжающему автобусу. Они не объяснялись в любви, но он просил ее приехать к нему в Сибирь и обещал устроить ей сказку. Лиля согласилась, но знала, что не приедет, — это была не любовь. А что?..

В пригородном поезде, глядя в окно, Лиля говорила:

— Кажется, ты была права, с Костей я стала забывать Виктора. А как твой директор Алмазов?

— О, мы понимали друг друга. Знаешь, оказывается, он известный шахматист, гроссмейстер. У него широкие связи, и через него я могу завязать знакомства для прописки в Москве. А пока он весело учил меня играть в шахматы. Мы играли на любовь.

— Как это — на любовь?

— А так: если я проигрывала, то давала ему уроки тонкого секса. А я, конечно, проигрывала.

— Что значит — тонкого секса?

— Ты хочешь знать? Это значит — чем интеллект выше, тем поцелуй ниже. Поняла?

— Ну тебя, Римка, ты такая безобразница. Но неужели ты никогда не выигрывала?

— Выиграла один раз. Тогда он меня научил: жизнь — это как шахматная игра: надо уметь видеть на несколько ходов вперед и правильно двигать фигуры, то есть рассчитывать свои силы и возможности.

— Да, теперь я понимаю: ты тонко рассчитала, сведя меня с Костей, чтобы я забыла Виктора. Ты была права. В общем, я рада, что так получилось и что ты такой хороший тактик. Пропал тот душевный надрыв, который меня мучил, на душе стало легче. Я тебе благодарна. Но, знаешь, теперь меня мучает другое.

— Что именно?

— Я все думаю — ведь это была не любовь… А если не любовь, то что? Неужели это?.. — она запнулась.

— Ты хочешь сказать — б…ство?

— Да, неужели я тоже… ты говорила, что многие, почти все. Теперь и я тоже?

— Ну, ты еще девочка, — рассмеялась Римма, — если женщина может сосчитать своих любовников по пальцам, она еще девочка. Но ты уже в пути.

Вздох облегчения прошел по всему громадному Советскому Союзу, когда в 1953 году было объявлено, что все политические процессы сталинского периода будут пересмотрены и начнется реабилитация невинно обвиненных, — многомиллионный вздох всего народа. Миллионы семей, в которых были расстрелянные и замученные, горько рыдали над слишком поздним раскаянием правительства. Миллионы семей, у которых появилась надежда увидеть своих безвинно осужденных отцов, матерей, братьев, сестер и детей, впервые за десятилетия почувствовали себя счастливыми. Такой счастливой была и семья Павла Берга.

Впервые Мария услышала об этом от Семена Гинзбурга. Как член правительства, он узнал о предстоящем пересмотре раньше других и на следующий день приехал в поликлинику, как будто бы мерить давление. Мария подумала, что он плохо себя чувствует, но увидела, что он все время чему-то улыбается. Как бы между прочим он сказал:

— Да, мне вчера сообщили интересную новость: скоро последует реабилитация многих невинно осужденных.

Она подняла на него глаза с немым вопросом и прочла на его лице: «Жди!» В первую минуту она не могла поверить, что расслышала правильно. Он повторил:

— Да, это достоверная и очень приятная новость, — и добавил, как бы безразлично: — А как вы поживаете?

Чего ей хотелось больше всего — так это броситься ему на шею и разрыдаться. Но, сдерживая себя, она только выдавила:

— Спасибо. Я обязательно обрадую дочку.

В тот же день Мария побежала в прокуратуру. Там стояла такая плотная толпа, что пробраться к окошку справочной было невозможно. Женщины, которые все же пробились, говорили:

— По-другому теперь с нами разговаривают, любезней стали. Ответ один для всех — «Ждите приятных новостей». А скоро ли — не говорят.

Все люди, пока еще неуверенно, стали передавать друг другу новости о скором возвращении осужденных. Соседи Бергов присмирели, хозяйки на кухне с виноватыми лицами косились в сторону Марии и Лили, предлагали:

— Если надо что сварить на плите — занимайте конфорки, мы подождем, нам не к спеху.

Показывать им свое презрение и раздражать этих примитивных людей им не хотелось, в ответ они только молча улыбались.

* * *

Когда Лиля вернулась из дома отдыха, Мария осталась довольна ее видом:

— Хорошо отдохнула?

— Очень хорошо.

— Ты посвежела, у тебя вид совсем другой. Я рада, что смогу показать тебя папе в хорошей форме.

Однажды поздно вечером раздался звонок во входную дверь их коммуналки, звонили три раза — по списку на двери это означало «Берг». Обе они удивились такому позднему звонку, Лиля пошла открыть дверь. На пороге стоял незнакомый мужчина в шубе и меховой шапке.

— Кого вам нужно?

— Я к Марии Берг. Она дома?

— Да. Это моя мама.

— Так вы — Лиля?

— Да, а откуда вы знаете?

— Я вас знал еще маленькой девочкой. Можно мне пройти?

— Конечно, проходите.

Мария ждала в комнате и тоже смотрела на него с удивлением. Еще больше она поразилась, когда он кинулся обнимать ее:

— Тетя Мария, тетя Мария! Как я рад вас видеть! Вы меня не узнали? Это я — Саша, Саша! Племянник дяди Павла. Помните?

И только тут, по его голосу и манере ласково называть ее «тетя Мария», ей показалось, что она узнает в этом человеке того юнца, который приезжал к ним еще в 1939 году, пятнадцать лет назад. Ну да, да, да! Она всмотрелась в него, всплеснула от неожиданной радости руками и сразу все вспомнила:

— Саша, Саша, это вы? Конечно же, я вас помню. Лилечка, да это же тот юный Саша, который приезжал в Москву, чтобы поступить на юридический факультет, а его не приняли. Я правильно говорю, Саша?

— Правильно, тетя Мария. Только теперь уже приняли.

— Как я рада за вас!

— Тетя Мария, ну что вы говорите мне «вы», говорите «ты», — сказал он, рассмеявшись.

Этим он еще больше напомнил ей тот визит и то, как тогда тоже говорил ей эти слова и как она потом огорошила его, когда сказала ему на скамейке в сквере, что его дядя Павел арестован. Мария засуетилась:

— Да, да, конечно, я буду говорить тебе «ты». Да ты сними шубу, мы тебя сейчас чаем напоим. Лилечка, поставь чайник. А ты нам будешь рассказывать о себе. Да сними ты шубу.

Когда Саша разделся, обе они уставились на его грудь — на ней была звезда Героя Советского Союза, орден Ленина, еще несколько медалей, а под ними — три каких-то незнакомых иностранных ордена.