Тень и Коготь - Джин Вулф

– Севериан, ты должен поговорить со мной. Иначе мне этой путаницы в мыслях не выдержать.

Какое-то время я говорил обо всем, что ни придет в голову, не слыша ни слова в ответ. Затем мне вспомнилась Текла, нередко впадавшая в столь же глубокое уныние, и как я читал ей вслух. Вынув из ташки книгу в коричневом переплете, я открыл ее наугад.

Некогда у самого края неукротимого моря высился город из множества островерхих башен. Жили там мудрые, и правил тем городом один закон и одно проклятие. Закон гласил: для всех, кто живет там, в жизни есть лишь два пути – возвыситься среди мудрых и покрыть голову капюшоном, отливающим мириадами красок, либо, оставив город, уйти одному в суровый, неприветливый мир.

И жил там ученый книжник, долгое время учившийся всей магии, известной в великом городе, а это ведь большая часть всей магии, известной миру. Наконец подошло ему время выбирать путь. В разгаре лета, когда желтые глазки цветов беспечно выглядывают наружу даже из темных стен, обращенных к морю, отправился он к одному из мудрых, укрывшему лицо под мириадами красок так давно, что немногие из живущих помнили его черты, и с давних пор учившему магии книжника, которому настала пора сделать выбор. Пришел он к наставнику и сказал:

– Как могу я, пусть даже ничего не зная, занять место средь мудрых великого города? Ведь мне хотелось бы до конца дней изучать заклинания – все, кроме, конечно, запретных, – а уходить в неприветливый мир и добывать пропитание тяжким трудом землекопа или носильщика не хотелось бы вовсе.

И старик, рассмеявшись, отвечал ему вот что:

– Помнишь, как в те времена, когда ты едва-едва вырос из мальчишеских лет, я учил тебя мастерству воплощения сыновей из материи грез? Как искусен был ты в те дни! Всех других далеко превзошел! Ступай же, воплоти себе сына, а я покажу его укрывающим лица под капюшонами, и ты станешь одним из нас.

Но ученик его, книжник, сказал:

– По осени. Пусть пройдет лето – тогда и я сделаю все, как ты советуешь.

Настала осень. Сикоморы города множества башен, защищенные от ветров с моря высокими городскими стенами, сбросили листья, неотличимые с виду от золота, изготовленного их владельцами. Над шпилями башен потянулись к югу росчерки гусиных стай, а за дикими гусями последовали скопы и орлы-ягнятники. Тогда старик вновь послал за учеником своим, книжником, и сказал ему:

– Уж теперь-то тебе, безусловно, пора, как советовал я, воплотить существо из материи грез, ибо терпение прочих укрывающих лица уже на исходе. Ты старше всех в городе, кроме нас, и если не возьмешься за дело немедля, может статься, к зиме тебя выгонят за городские ворота.

Но ученик его, книжник, ответил:

– Чтобы достичь того, к чему стремлюсь, мне нужно учиться дальше. Не мог бы ты похлопотать для меня об отсрочке до прихода зимы?

И старый наставник его вспомнил красу деревьев, столько лет услаждавших его взор, подобно белым рукам и ногам юных дев.

В свой срок золотая осень поблекла, и в земли те крадучись явилась из своей ледяной столицы, где солнце катится вдоль края света шариком из золотой мишуры, а в небе пылают огни, плывущие меж Урд и звездами в небе, зима. Ее дыхание обратило волны морские в сталь, и город магов, приветствуя гостью, украсил балконы ледяными хоругвями, а кровли щедро посеребрил изморозью. И вновь старик призвал к себе ученика, и вновь ученик попросил его об отсрочке, как прежде.

С приходом весны все живое на свете возрадовалось, но по весне город множества башен оделся в черное, а магами овладела ненависть, презрение к собственным силам, что гложет сердце и душу, словно червяк. Ибо властвовал над городом тем всего один закон и всего одно проклятие, и если закон сохранял силу свою круглый год, проклятие обретало власть с началом весны. Весной прекраснейшие из дев великого города, дочери магов, облачались в зеленое и, в то время как нежный весенний ветер игриво ерошил их золотистые локоны, шли необутыми за городские ворота, по узкой дорожке, спускавшейся к бухте, а там поднимались на борт ожидавшего их корабля под черными парусами. Из-за золотистых волос и платьев зеленого фая, а еще оттого, что магам казалось, будто дочерей их пожинают, подобно созревшему урожаю, называли их Кукурузными Девами.

Услышав скорбные песнопения и причитания, выглянул давний, но все еще не увенчанный капюшоном ученик старого мага в окно, увидел девиц, вереницей тянувшихся к бухте, отложил в сторону все свои книги и принялся чертить на пергаменте фигуры, никем доселе не виданные, и писать на множестве языков, как учил наставник в давние-давние времена.

День за днем трудился ученый книжник не покладая рук. Когда в окно кабинета проникали первые отсветы зари, его перо скрипело уже который час, а когда меж островерхих башен выгибал спину серпик луны, стол его озаряла яркая лампа. Поначалу ему казалось, будто все искусство, перенятое от наставника в юности, им давно позабыто, так как с рассвета до восхода луны он оставался в своих покоях один, если не брать в расчет ночных бабочек, прилетавших порой попугать знаком Смерти бесстрашное пламя свечи.

Но вот в сновидения, навещавшие книжника, когда он порой клевал носом над рабочим столом, прокрался еще кое-кто, и, зная, кто это такой, ученый был ему рад, хотя сны неизменно оказывались столь мимолетны, что вскорости забывались.

Однако ученый книжник не оставлял трудов, и то, что он стремился создать, заклубилось, сгустилось вокруг него, как сгущается дым над новой охапкой хвороста, подброшенного в почти угасший огонь. Время от времени (а особенно в самые ранние либо самые поздние часы работы, когда он, в кои-то веки отложив в сторону все принадлежности своего ремесла, вытягивался во весь рост на узкой постели, положенной тем, кто еще не успел заслужить многокрасочного капюшона) до слуха его – всякий раз из другой комнаты – доносились шаги, шаги человека, которого книжник надеялся призвать в мир живых.

Со временем все эти знаки, вначале нечастые и, сказать откровенно, как правило, наблюдавшиеся лишь в те ночи, когда над частоколом башен рокотала гроза, стали делом вполне обычным и, несомненно, свидетельствовали о присутствии рядом кого-то еще: то книга, десятилетиями не покидавшая полок, обнаруживалась подле кресла, то окна и двери отворялись словно бы сами собой, то древний ханджар, многие годы служивший украшением комнаты, не более смертоносным, чем фреска-тромплей, чудесным образом избавлялся от патины, обретал остроту и блеск…

И вот однажды, в золоте светлого дня, когда ветерок забавлялся невинными детскими играми среди едва оперившихся зеленой листвой сикомор, в дверь кабинета постучали. Не смея ни обернуться, ни выразить голосом хоть малую толику нахлынувших чувств, ни даже прервать работу, ученый книжник ответил:

– Входи.

Подобно дверям, отворяющимся среди ночи, хотя в покоях нет никого живого, дверь мало-помалу, по волоску, начала отворяться наружу. Однако ж чем шире она распахивалась, тем быстрее, увереннее становилось ее движение, и когда дверь (если судить по скрипу) отворилась настолько, что внутрь могла бы пройти ладонь, казалось, что жизнь в ее деревянное сердце вдохнул шаловливый сквозняк, дунувший из-за окна. После того, как дверь – опять же если судить по скрипу – отворилась еще того шире, настолько, что в проем прошел бы робкий невольник-илот с подносом, створка ее грохнула о стену, словно подхваченная шквалом, налетевшим с берега разгулявшегося моря. За спиной книжника раздались шаги – быстрые, решительные шаги – и почтительный, юный, однако по-мужски звучный голос, обращающийся к нему: