Предатель - Андрей Волос

И вдруг!..

Вот уж — нечаянная радость. У нее даже мелькнула мысль — а не явиться ли к профессору Гоцкому, чтобы торжествующе упрекнуть его. Как же в чем?! — в преступном непрофессионализме, столь явно разоблаченном возникшими недавно обстоятельствами! Вы что говорили, помните? Так вот вам: я уже на третьем месяце!..

Шутка, конечно… профессор не виноват… время протекло — и что-то в них обоих переменилось. Но какое счастье, что не нужно больше к собственной судьбе относиться холодно, «как врач»!..

Тем более что ее как врача больше волновал сейчас Гера.

Погасила свет и снова легла.

Как подло они это сделали!..

Сначала задержали Юрца… взяли в метро, он позвонил матери из отделения милиции, куда его привели… с какими-то журналами взяли. «Синтаксис» какой-нибудь. Или «Хроника текущих событий». Хрен редьки не слаще. Гера уверен, что дело не в журналах. А в том, что кто-то раскрыл Юрцов псевдоним. Известил, что нет никакого Сигизмунда Аржанова, автора книги «Сказки внутренней тюрьмы», прошлой весной вышедшей в Париже, а есть Юрий Колчин, предатель и двурушник, тщетно пытавшийся спрятать свое истинное антисоветское рыло за фальшивой личиной. И его взяли. А при обыске нашли рукопись. Даже, наверное, несколько вариантов рукописи, он же без конца все свое переписывал, мусолил… взыскательный художник. И, стало быть, все сошлось, не отопрешься. Правка собственноручная… Суда еще не было, но светит Юрцу года четыре каких-нибудь Мордовских лагерей. Или больше. А потом ссылка…

Господи, как страшно!

А второй ход — объявить, что ценную информацию об антисоветском строчкогоне и борзописце Колчине, каждая буква которого оплачена цэрэушной зеленью, Галина Борисовна получила не от кого-нибудь там, а именно от Бронникова, давнего его дружка.

Зачем понадобилось Бронникову давать Галине Борисовне столь важную информацию о Колчине? Ясно как божий день: выслужиться решил, искупить, стало быть, прежние грехи; у него ведь у самого рыльце в пушку: замешан в делишках, позорных и стыдных для любого советского человека; и сам, надо полагать, тянул жадные ручонки к западным сребреникам; давали ему по этим ручонкам, и правильно давали, заслуженно; а теперь он, значит, одумался. Стало быть, на пользу пошло — и то, что из Союза поперли его, графомана этакого, и то, что подлечили маленько психически, выправили кое-какие излишне кривые извилины. Встав на путь исправления, решил прежние вины свои загладить, показать, что, дескать, весь он — от макушки до пяток — свой, советский, честный человек!..

Сердце сжималось…

Гера в тот день часов в пять пошел в ЦДЛ, обещал не позже одиннадцати, а вернулся совсем рано — в восемь, и когда она открыла, первой мыслью было, не вызвать ли «Скорую» — такое окаменелое, бурое лицо было у него. Деревянно прошагал в ванную, заперся.

У нее был запрятан пузырек медицинского. Развела, срезала с лимона несколько чешуек яркой кожуры, бросила, графинчик сунула в холодильник.

Минут через десять постучала. Вышел.

— Что случилось? — выставила водку. — Выпей.

— Сейчас…

Сидел, тупо разглядывая скатерть.

Налил, выпил, зажевал огурцом. Покачал головой, усмехаясь.

Век бы ей не видеть этой усмешки!..

— Галина Борисовна! Представляешь?

— Какая Галина Борисовна? — переспросила она.

— Мятлицкий так КГБ называет. Галина Борисовна.

— Ну да, — кивнула Кира. — Я тоже слышала. А советская власть — Софья Власьевна.

Бронников тупо покивал.

— Точно…

— Гера, так что случилось?

И он рассказал.

В ЦДЛ с давних пор носу не казал — не потому, что не с кем было там встретиться, потрепаться, выпить рюмку, а просто по фактической невозможности пройти — писательского билета уж почти три года нет. Однако несколько дней назад позвонил Миша Крюков, сказал, что состоится вечер памяти Мандельштама (долго запрещали, потом позволили, потом сто раз откладывали; вот наконец должно произойти). Бронников договорился пойти с ним — в качестве гостя.

Встретились у дверей ЦДЛ, вошли.

Возле раздевалки шумела большая компания — Мятлицкий, Голицын, Кабаньков, Гаврилин, Горемыка — все люди с биографиями. При их появлении шумный разговор отчего-то стих. Крюков двинулся к ним, Бронников следом — с большинством был шапочно знаком, здоровался при встречах, раскланивался.

Вот тогда-то это и случилось.

— Здравствуйте, — сказал Бронников, протягивая руку, — собственно, безадресно протягивая, тому, кто первый ответно протянет свою.

Но Мятлицкий вдруг с железным цоканьем выставил вперед деревянную ногу и, по-арестантски сцепляя ладони за спиной, сказал жестко и насмешливо:

— А вот руки-то я вам, Герман Алексеевич, не подам!

Бронников оторопел; оставшаяся на весу ладонь заметно потяжелела.

— Что?

— Что слышали.

— Борис Порфирьич, вы что, собственно говоря, имеете в виду? — напряженно улыбаясь, спросил Бронников.

— А вот пусть на ваши вопросы Галина Борисовна отвечает, — сказал Мятлицкий, скалясь. — Кузина ваша!..

И, жестко громыхнув протезом, повернулся, отворачиваясь.

— Борис Порфирьич! Стойте! Вы меня в чем обвиняете?

— Вас не я, вас Колчин обвиняет! — ответил Мятлицкий, мельком оборачиваясь.

— Что?! Стойте! Вы что хотите сказать? Да постойте же вы, черт бы вас побрал!

Неумолимо громыхая палкой, Мятлицкий не оглядываясь уходил прочь.

— Обернитесь! Если вы честный человек — обернитесь!!!

Шагнул за угол.

— Значит, сам ты, сексот, с Галиной Борисовной знаешься! — заревел Бронников. — Вернись, двурушник!..

Графин давно опустел.

— Сволочи! — повторял Бронников, раз за разом скатываясь к концу. — Это Семен Семеныч пустил парашу… я точно знаю… А Мятлицкий мне, представляешь, говорит: Галина Борисовна пусть тебе на это ответит… дескать, мы-то знаем, кто Юрца заложил… и пошли в нижний буфет… Крюков потоптался — и тоже пошел… Извини, говорит, Гера… тебе, говорит, сегодня, может, лучше не спускаться?.. Хотел я ему по роже дать… да что уж, если кругом такое… такое делается.

* * *

Под утро прокатился гром, дождь шумно ударил по всклокоченной ветром листве, и Кира улыбнулась: зима прошла.

А раскрыла глаза, уже понимая, что цинковое ведро санитарки Шуры и должно так гулко греметь, валясь на бок… вовсе не гром никакой, не ливень.

— С утречком вас, Кира Васильевна, — сказала Шура, снова громыхая. — Снегу-то навалило! Снегу! Это куды ж такое! Октябрь не кончился!..

Кира села, подобрав ноги под пледом.