Царица поверженная - Маргарет Джордж

без приглашения в такой час? Ответа не было. Накинув на себя одеяние, я шагнула через порог.

Кто-то стоял там, лицо было сокрыто низко надвинутым капюшоном.

– Кто ты такой? Как ты сумел миновать охрану?

Судя по росту, мужчина. Он молчал.

– Кто ты? – повторила я. – Отвечай, или я позову стражу!

– Неужели ты меня не узнаешь? – послышался такой знакомый голос.

Откинув капюшон, Антоний устремился ко мне и заключил в объятия, крепко прижав к себе.

Ответить мне удалось не сразу: во-первых, не было слов, а во-вторых, он страстно целовал меня в губы.

– Я больше никогда не покину тебя, – твердил он между поцелуями. – Клянусь моей душой.

Я смогла высвободить одну руку и коснуться его лица. Это действительно он, а не призрак, вызванный моими чувствами, блуждающими в грезах и сновидениях.

Взяв Антония за руку, я подвела его к кровати, куда мы тихо присели. Моя александрийская постель не видела его почти пять лет. Долгое время мне приходилось спать в ней одной.

– И я не отпущу тебя, – прошептала я. – У тебя была возможность убежать. Теперь ты должен остаться здесь навсегда.

– Для меня нет иной реальности, кроме этой, – ответил он.

И я с радостью приняла его обратно – в мое сердце, в мою постель, в мою жизнь.

Iacta alea est. Жребий брошен. Как Цезарь перешел Рубикон и ступил на запретную территорию, так и Антоний отплыл по Средиземному морю на восток, в Египет, навстречу своему предопределению, своему будущему, своей судьбе.

Глава 28

К утру эта весть не только вышла за пределы дворца, но и распространилась по всей Александрии: Марк Антоний снова здесь. Но в качестве кого он прибыл? Римского триумвира, мужа царицы или царя Египта? Как к нему относиться? К счастью, самого Антония это, похоже, не волновало: ему достаточно было быть здесь, а остальные пусть думают о том, как его называть, или о том, каков его официальный статус.

– Как это по-восточному, – сказала ему я, когда он отпустил запинавшегося слугу небрежным взмахом руки и словами: «Называй меня как хочешь, лишь бы не дураком». – Ты знаешь, мы любим недосказанность.

– Поэтому римляне и считают вас увертливыми.

Он подошел к окну и выглянул на манящую гавань, на зелень воды, плавно переходящую в голубизну неба. Там, где они соприкасались, возникало изумительно нежное смешение цветов. Судя по взгляду Антония, это зрелище доставляло ему удовольствие. Он поднял руки над головой и потянулся.

– Когда мне пришлют с корабля мои вещи, я надену их. – Он все оставил на борту. – А пока, пожалуй, поношу платье твоего отца, если оно у тебя сохранилось.

Конечно сохранилось. Как я могла выбросить память об отце? Это была уютная домашняя туника, которую отец носил в своих покоях, в кругу близких. Мне почему-то запомнилось, как он, одетый в эту тунику, играл с нами, детьми, в настольные игры или читал. Хоть и домашняя, она была расшита золотом: Птолемеи не носили одежд без украшений.

Надев ее, Антоний попросил привести детей.

– И ведь одного я еще не видел, – напомнил он мне.

Вбежали близнецы. Александр прыгнул на отца и попытался взобраться вверх, как обезьянка, а Селена обняла его колени и закрыла глаза.

– Ты привез пленных врагов, а? – спросил Александр. – Они в клетках?

– Ну… я не взял их с собой, – признался Антоний.

– Но ведь ты привез их много, правда? – вскликнул Александр. – А что ты с ними сделаешь?

– Я пока не решил, – сказал Антоний. – Порой это самое трудное.

– Может быть, нам их съесть? – Мальчик взвизгнул от смеха. – Сварить похлебку!

– Да ты, я вижу, хоть маленький, а кровожадный, – отозвался Антоний. – И откуда в тебе такое? Нет, вряд ли из них получится хорошая похлебка – слишком уж тощие и жилистые. – Он повернулся к Селене. – Ты ведь не хочешь супа из парфян, а?

Она покачала головой и скорчила рожицу.

– Они гадкие на вкус.

– Ты права. Сам не пробовал, но уверен, что вкус у парфян гадкий.

Антоний поднял глаза на няньку, вынесшую младенца.

У маленького Птолемея Филадельфа были топорщившиеся на макушке волосики и яркие, смышленые темные глазенки. В ту пору он как раз научился улыбаться и дарил улыбки всем и каждому. Его отец, конечно же, вообразил, будто это предназначено исключительно ему.

– Какой чудесный ребенок! – твердил он, рассматривая дитя с нескрываемой гордостью. – Только вот его имя – неужели мы не можем найти что-нибудь более… личное?

Я взяла ребенка: ему уже исполнилось шесть месяцев, он все вокруг примечал и тут же ухватил меня пухлыми ручками за волосы.

– Я пыталась, но бесполезно. Вы, римляне, по части имен начисто лишены воображения. У вас их всего-то около двадцати, а поскольку они служат и фамилиям, в итоге на выбор предлагается пять. Как звали твоих братьев – Луций и Гай? Так просто.

– Ну конечно, а Птолемей Филадельф – невесть как оригинально. Как надпись на монументе.

Я положила малыша и стала смотреть, как он осваивает новое для него искусство ползать по полированному полу.

– Надеюсь, прозвище появится само, – сказала я. – У него такие блестящие глазки… Может быть, что-то вроде этого…

– А если тебе непременно нужен монумент, пусть «Монументом» и прозывается, – ответил Антоний со смехом. – Еще у него волосы как перья – жаль, что мы не можем назвать его Erinaceus, Дикобраз.

– Вижу, твое воображение целиком заполнено Марками и Антониями. Я никогда не допущу, чтобы моего сына называли Дикобразом.

– Может быть, александрийцы дадут ему прозвище, как Цезариону, – предположил он. – Кстати, а где Цезарион?

– Скорее всего, ездит верхом, – ответила я. – Он без ума от своей лошадки. В его возрасте это естественно.

На плоских подступах за восточными городскими стенами находился ипподром – арена для конных состязаний и тренировочные площадки, соединенные с царскими конюшнями. Я правильно предположила, что Цезарион там, и так же не ошиблась, подарив ему замечательного коня. Он назвал ее Киллар в честь коня, укрощенного греческим героем, и с тех пор почти забросил дворец ради конюшен.

Он резво скакал вдоль изгороди, крепко сжимая конские бока длинными ногами и направляя животное коленями, а не уздечкой. Киллар чутко реагировал на подававшиеся таким образом команды и делал повороты, повинуясь легкому нажатию колена. Потом так и не заметивший нашего появления Цезарион подал корпус вперед, что было сигналом к еще большему увеличению скорости. Конь перешел в галоп, Цезарион же припал к его шее. Со стороны могло показаться, будто всадник и скакун срослись в единое целое.

Я