Царица поверженная - Маргарет Джордж

– никто не обращает на него внимания. Через три дня отмечают день рождения божественного Юлия, Рим готовится к общественным торжествам и церемониям. Очень хорошо, что Цезарион здесь и увидит обряд почитания отца собственными глазами.

Мне пора заканчивать. Сегодня вечером отплывает корабль. Я останавливаюсь, чтобы дать возможность твоему сыну приписать к моему посланию свое собственное.

А насчет тех льстивых фраз, – может быть, в них есть доля правды. В любом случае, желаю тебе во здравии дождаться моего возвращения.

Твой Олимпий

Моей матери, восхитительнейшей царице.

Мы прибыли сюда всего за двадцать дней – настоящее чудо для нынешнего времени года. Видишь, это хороший знак: значит, наш визит угоден богам. Я с самого начала знал, что обязан здесь побывать, а теперь получил тому подтверждение. Зря ты не хотела меня отпускать. Думаю, ты и сама это поняла.

Напоминаю тебе, что ты обещала ездить в мое отсутствие на Килларе, чтобы он не чувствовал себя одиноким и не скучал по мне слишком сильно. Конечно, можно было попросить Антония, но больно уж он здоровенный. Боюсь, моей лошадке не понравилось бы возить такого тяжелого всадника.

Мы поселились в той части Рима, что имеет скверную репутацию, – в Субуре. Нам это только на руку: до нас здешним обитателям и властям нет никакого дела. Субура расположена к востоку от Форума, она очень многолюдная и шумная. Живут здесь в зданиях, которые называют insula – остров: это жилища, устроенные одно поверх другого, порой в шесть-семь этажей. На улицах не очень много света, так что не видно мусора, на который натыкаешься. Люди часто едят прямо на улице, покупая снедь в маленьких лавках. Это очень забавно, и вообще дух здесь озорной, как на празднике. Все непривычно, порядка никакого.

Олимпий много времени проводит на острове посреди Тибра, где находится больница для бедняков и раненых ветеранов. Это оставляет мне достаточно свободного времени для развлечений, благо гулять здесь по улице – уже приключение. В следующем письме я расскажу тебе больше, потому что не могу описывать важные и интересные события в спешке. Расскажи Александру и Селене, что здесь множество котов – больше, чем я когда-либо видел. Они мяукают на каждом углу и в каждом окне. Правда, никаких крокодилов в Тибре нет.

Твой любящий сын П. Цезарь

P. S. Здесь проходят Ludi Apollinares – многодневные гонки на колесницах и игры в честь Аполлона. Почему у нас нет ничего такого?

Я положила письмо, ощущая себя странно отяжелевшей. Снаружи, за тенистым балконом, раскинулось неподвижное плоское море. Стояла необычная для нашего города жара и духота. Как раз таким я описывала сыну Рим, и теперь мои собственные слова вернулись ко мне, словно в насмешку.

Сколько благовоний ни втирала я в кожу, облегчения они не приносили: душный воздух мучил меня. Я ощущала себя мумией в душистых пеленах.

Мне следовало бы быть довольной, что все идет как надо: Олимпий приобретает полезные знания, Цезарион, похоже, очарован Римом. Как я и ожидала, он сумел найти в нем хорошее. Не обошлось, конечно, и без сравнений с Александрией в его обычной детской манере. Не укрылось от меня и то, что он подписался «П. Цезарь».

Но если с другом и сыном все обстояло хорошо, то новости о самом Риме меня не порадовали. Мне не нравилось то, что Октавиан с Агриппой занимаются строительством общественных зданий, и даже затея Октавиана с постройкой мавзолея показалась подозрительной. Ему всего двадцать семь лет, кто в такие годы задумывается о гробнице? Не иначе как решил сделать свою будущую усыпальницу национальной святыней. И что это за разговоры об Антонии и золоченых ночных горшках, когда говорить должны о его победе в Парфии?

Письма придется показать Антонию, хотя разумного отзыва от него ожидать не приходилось: он удручен тем, что Титий от его имени, но не имея на то распоряжений, казнил Секста, как только доставил в Милет. Теперь, когда Секст мертв, дружный хор голосов принялся оплакивать «последнего сына республики, сына Нептуна, пирата-царя, благородного римлянина, последнего в своем роде».

Все это, конечно, огорчало. В действительности Секст, при всем своем даровании флотоводца, давно превратился в пирата и вожака мятежников, ибо у него не хватало политического чутья, чтобы извлекать выгоды из своих побед: заключать союзы, расширять влияние, ставить перед своими сторонниками цели, ради которых стоило объединяться. Правда, в этом отношении он пошел в отца. После Фарсалы Цезарь сказал, что если бы Помпей умел пользоваться плодами собственных побед, то он, Цезарь, давным-давно был бы уничтожен. «Война была бы выиграна уже сегодня, будь у противника умение не только побеждать, но и покорять» – так он сформулировал свою мысль. Теперь род Помпея пресекся. Отцовская черта в характере сына стала роковой для всей фамилии.

Однако расхлебывать все приходилось Антонию. Его живописали как жестокосердного палача – в противовес «великодушному» Октавиану, пощадившему Лепида. Догадаться, кто за этим стоит, было нетрудно.

Слухи и толки… Они обладают огромными возможностями и, хотя действуют не так быстро, как армии, способны добиться того же разрушительного эффекта. Антоний воспринимал все очень болезненно, и мне не хотелось бередить его рану, рассказывая о происходящем в Риме. Я отложила письма в сторону и стала ждать следующих.

Дражайшая матушка!

Последние пять дней так заполнены впечатлениями, что я не знаю, с чего начать, чтобы рассказать тебе обо всем! Я побывал везде, обошел весь Рим, взошел на каждый из семи холмов, посмотрел состязания в Цирке и даже прогулялся по окрестностям. Как же все здесь непохоже на Египет! Правда, описывать тебе это нет надобности, ты и сама видела. А вот что могу поведать только я: каково это – по-настоящему узнать своего отца. Я знаю, ты делала все возможное, чтобы он был для меня живым, чтобы я знал о нем как можно больше. Его бюст стоял в моей комнате; ты рассказывала мне о нем такие подробности, каких не знает никто, кроме самых близких; ты заставила меня выучить латынь, чтобы я мог прочитать его записки. Тем не менее он оставался для меня образом из игры, в которую мы с тобой играли. У детей бывают воображаемые товарищи по играм, мне рассказывали о таком близнецы.

Но по приезде сюда вдруг выяснилось, что в Риме в эту игру играют решительно все – каждый делает вид, будто знает Цезаря или верит в него. Статуи его находятся повсюду, в самых разных позах, я вижу его сидящим или стоящим, улыбающимся или хмурящимся.