Русская Америка. Слава и боль русской истории - Сергей Кремлев

Зато в исторических архивах хранятся документы о других давних событиях… И эти документы свидетельствуют, что 21 ноября 1818 года уполномоченные России внесли на обсуждение Аахенского конгресса Священного союза монархов записку бывшего секретаря прусского короля по иностранным делам пастора Дома. Если кто-то удивится — с чего это вдруг сей труд приняли на себя русские? то отвечу: записка поступила на имя Александра. Сутью же записки была следующая реформа европейского гражданского и политического законодательства: 1) предоставление евреям равных с христианами прав; 2) обязательство правительств предписать иерархам церкви проповедовать самую широкую терпимость в отношении евреев.

Доктор Шеффер в те же дни так и не смог пробиться к русскому императору со своей запиской о возможных русских Сандвичах-Гавайях. А вот пастор Дом пробился! Видно, Александр даже в 1818 году считал, что он пролил на избранный народ ещё не все потоки своего благоволения. Однако остальные цивилизованные участницы конгресса — Англия, Франция, Пруссия и Австрия были в этом отношении менее любвеобильны и записали в совместном протоколе: «Конференция, не разделяя безусловно всех мнений автора документа, воздаёт должное общей направленности и похвальной цели его предложений».

Тем и ограничились.

Истории с «Положением для евреев» Сперанского и запиской пастора Дома приведены здесь не только для того, чтобы дать примеры некоторых «противочувствий» Александра… Они приведены, прежде всего, для того, чтобы стала более очевидной вся корректность постановки следующего вопроса: «Если на императора так могла «надавить» внутренняя, от него полностью, казалось бы, зависевшая великосветская шушера вместе с шушерой кагальной, то как же на него могла «надавить» и, конечно же, «надавила» внешняя мировая «золотая» шушера за его «американские» мечтания?»

По видимости, Россия была великой империей, а на деле её уже постепенно затягивали в сети внешних займов и долгов, причём долги делались не в интересах экономического и промышленного развития России, а — впустую. В результате в 1823 году консолидированный государственный долг России составлял 672 миллиона рублей, займы у банков — 78 миллионов серебряных рублей, а к концу царствования Александра общая сумма долга вместе с ассигнациями, признанными в 1810 году государственным долгом, составила 1 миллиард 345 миллионов рублей. Бумажный рубль постоянно обесценивался, Александр это знал, однако не только не противодействовал процессу, но сам ему своим безволием способствовал. А при этом не мог не испытывать некоего внутреннего бессильного «противочувствия» происходящему по его формальной воле, но — противно его желанию.

В глазах Европы Александр был окружён ореолом победителя Наполеона и был столпом Священного союза монархов. Франция его ослушаться не могла, Австрия, в общем-то, — тоже.

Англия?

Уже тогда замахиваясь на весь мировой колониальный небосклон, Англия не могла всё же позволить себе роскошь прямой военной конфронтации с Россией…

Америка же тогда была страной по преимуществу земледельческой. На западном побережье Тихого океана Америка не имела тогда ни сильных военных позиций, ни военного флота… Собственно, США не имели тогда, по сути, и самого западного побережья!

Ни Америка, ни Англия в 1820-е годы не смогли бы эффективно противодействовать России на Тихом океане военным путём — если бы Россия повела себя решительно. Тем не менее царя вынудили дезавуировать его «берингов» Указ от 4 сентября 1821 года и заключить с англосаксами две унизительные конвенции по Тихому океану. Его ведь к этому вынудили, явно на него «надавив».

Изменить ситуацию можно было лишь крутыми, решительными мерами. Но решительности не проявляли ни держава, ни её верховный вождь. Не было у Александра Павловича Романова натуры Александра Андреевича Баранова. К 1822 году он всё менее занимался делами государства, передоверяя их нередко проходимцами вроде Нессельроде и Полетики.

У РЕШЕНИЯ Александра удалиться в историческую тень могло быть и было немало причин, начиная с того, что он не мог не опасаться повторения с ним самим истории с его отцом. Но очень вероятно, что именно история с неудавшимся «американским» Указом 1821 года, а точнее — с двумя «англосаксонскими» Конвенциями 1824 и 1825 года, окончательно психологически сломала Александра. И он после этого какое-то время просто «тянул лямку», а потом ему тянуть её надоело.

Хотя не исключено, что тот надлом, которым его судьба была чревата уже с 11 марта 1801 года, когда Пален и Беннигсен в роли тёмных убийц вошли в спальню его отца, и который стал очевиден для всех с начала 1820-х годов, произошёл уже в 1815 году — сразу после видимого триумфа, после Венского конгресса… Там его окружали лицемеры, людишки мелкого, хотя формально и европейского калибра. И не понял ли он там, что отныне его удел — быть окружённым ими до конца своих дней? Не пришло ли ему на ум, что вышло так потому, что единственного человека-явление, единственного великого по своим личностным качествам его современника-политика он в Эрфурте «сдал» этой раззолоченной, мишурной и шкурной сволочи?

Александр ещё властвовал и распоряжался, но был всё более нерешителен в своих замыслах и всё менее последователен. В сентябре 1817 года, за обедом по случаю отъезда из Киева, он вдруг публично с твёрдостью заявил:

— Когда кто-нибудь имеет честь находиться во главе такого народа, как наш… он должен оставаться на своём посту только до тех пор, пока его физические силы ему это позволяют. По прошествии этого срока он должен удалиться…

Гости и флигель-адъютанты запротестовали, а царь с выразительной улыбкой ответил:

— Пока я чувствую себя хорошо, но через десять или пятнадцать лет…

А в декабре 1818 года умерла подруга молодости, сестра-любимица Екатерина Павловна. Отчуждение с жизнью нарастало, приходили отнюдь не державные мысли и настроения… Летом 1819 года закончились маневры под Красным Селом, и император Александр напросился на обед к двадцатитрёхлетнему командиру 2-й бригады 1-й гвардейской дивизии Николаю Романову.

Слово «напросился» тут вполне уместно, потому что старший брат решил пообедать у родного младшего брата. И вот после обеда император вдруг начал разговор, поразивший августейшего гвардейца, по его собственному признанию, «как громом».

— Николай, — сообщил император, — я чувствую себя худо и скоро лишусь потребных сил, чтобы по совести исполнять свой долг так, как я его разумею…

За тихим столом, где кроме братьев была ещё жена Николая — Александра Фёдоровна, беременная старшей дочерью Марией, сразу стало окончательно тихо.

— Так вот, — продолжил Александр, — я в недалёком будущем думаю отречься…

Тишина стала мёртвой.

— Константин бездетен и к трону питает природное отвращение…

Николай замер, а старший брат закончил:

— Достоинство монарха со временем придётся принять тебе…

Царская невестка охнула и заплакала. Николай не выдержал и заплакал тоже.