Созидательный реванш - Юрий Поляков

«Идти в Верховный суд — что тушить пожар бензином»

— Итак, шаг номер один — разобраться с выборами, а шаг номер два — очевидно, разобраться с коррупцией, которая по большинству опросов расценивается как главное российское зло?

— Так это одно и то же! Вы думаете, бюллетени вбрасывают за красивые усы Грызлова? За деньги. Махинации на выборах — тоже коррупция чистой воды. Вот пусть и разбираются: кто платил, кому и за что. Кстати, президент советовал обращаться в суд. Я тут волею судеб по писательским делам прошел всю нашу судебную цепочку. То, что я увидел в Верховном суде, повергло меня в ужас. Бороться с помощью этой организации с коррупцией — то же самое, что тушить лесной пожар бензином. Наверное, президент этого не знает, если посылает всех нас в суд. Кстати, члены его Совета по правам человека, узнав позицию Верховного суда в нашем деле, тоже оторопели…

— Что делать сейчас Путину — снять свою кандидатуру с президентских выборов и тем привлечь к себе симпатии либералов?

— Нет, я считаю, Путину ни в коем случае нельзя снимать свою кандидатуру, он человек, много сделавший для страны, обладающий, как говорил Лев Гумилев, длинной волей, умеющий ставить цели и достигать их. Просто нужно сопрягать свои действия с реальностью. Не надо парню призывного возраста дарить к выборам оловянных солдатиков. Обидится — и правильно сделает.

— Может быть, пора собрать общенациональный круглый стол наподобие того, что был в стране лет двадцать назад?

— Ну, почему же не собрать? И земский собор можно собрать. Но должен быть результат, а не говорильня. Возьмем, допустим, Общественную палату. Ах, как все красиво начиналось. А пользы от нее не больше, чем от Пробирной палатки Козьмы Пруткова.

— Поговаривают, что Путину уже не так интересна собственно Россия, он нацелился на возрождение СССР.

— Нельзя так ставить вопрос: либо Россия, либо Союз. Я уже говорил, что имперский статус для нашей страны совершенно естественен, и развитие в этом направлении абсолютно правильное. Я имею в виду даже не политическую, а экономическую целостность. У многих частей той распавшейся страны — тяжелые проблемы, и очевидно, что решать их гораздо сподручнее, вернувшись в единое экономическое пространство. И Путин как опытный политический деятель понимает: это выгодно и России. Руководители других стран понимают, что и им тоже выгодно. Это нормально. Почему Европа бьется как рыба об лед, чтобы сохранить единое экономическое пространство и евро? А когда наши лидеры начинают воссоздавать такое же экономическое единство, сразу начинается крик об имперских амбициях Москвы.

— Сколько у власти времени на то, чтобы не растерять окончательно доверие и возможность диалога с обществом? Вот, например, Сергей Доренко считает, что не больше двух лет.

— У нас в стране очень много серьезных ученых. И если бы мне сказали, что это, допустим, прогноз академика Олега Богомолова, я бы отнесся к нему серьезно. А расценивать прогнозы напыщенного скандалиста, который прославился как заказной телевизионный киллер, по меньшей мере нелепо.

— Из ваших слов тем не менее можно сделать вывод, что на самом деле времени на радикальную смену характера общения власти и народа еще меньше — может быть, всего полгода до ближайших президентских выборов.

— Я очень боюсь слова «радикальный». Мы уже радикально менялись в семнадцатом году, в девяносто первом, ничего хорошего из этого не вышло. Да, нужны принципиально новые взгляды на социальные, политические процессы, которые уже давно идут, в том числе на русский вопрос. Нельзя опираться на самый многочисленный, государствообразующий народ, если он недоволен своей жизнью и чувствует себя униженным в собственной стране.

— За Общероссийским народным фронтом стоит будущее?

— Мне кажется, идея здравая, как раз с ее помощью можно одолеть многие болезни монопольной власти, главная из которых давно подмечена народной мудростью: рука руку моет.

— Только чтобы и фронт со временем не стал монополией.

— Это верно. Поживем — увидим. Но в Народном фронте много достойных людей, некоторых я даже знаю. Ну и хорошую художественную литературу руководителям не мешало бы почаще читать. Серьезные писатели предсказывают политические потрясения куда точнее, чем политологи, большинство из которых шарлатаны.

— Кто-то сказал: «Если бы Ельцин читал „Хаджи-Мурата“, войны в Чечне не было бы».

— Увы, он читал Сорокина…

— Ваша публицистическая статья в «Известиях» была чрезвычайно смелой: тут и разговор о хронической «государственной недостаточности», и о чудовищном расслоении на богатых и бедных, и уморительно-убийственное сравнение экономистов, комментирующих финансовый кризис, с гинекологами, рассуждающими о тайнах любви. Была ли цензура, реакция власти?

— Цензуры не было, редакция не исправила ни слова. Однако новых предложений о сотрудничестве от «Известий» не последовало — видимо, им хватило моего критического темперамента с лихвой! Была ли реакция? Да. Например, Сергей Миронов, председатель партии «Справедливая Россия», ссылался на мою статью. Значит, власть прислушивается к мнению писателя. Это нормально. Но читательское мнение важнее.

У меня есть опыт общения с властью еще с советских времен. Как автора запрещенных к публикации повестей «Сто дней до приказа» и «ЧП районного масштаба», меня приглашали на беседы в Министерство обороны, в ЦК, в КГБ. Признаюсь, это был ценный урок жизни, ведь у художника и у чиновника — разная правда. В кабинетах сидели умные нормальные люди, которые вели со мной любопытные диалоги. Они объясняли позицию власти, интересы государства, международный контекст, в чем я тогда совершенно не разбирался. Ведь позиция художника — ярко обозначить границы зла. А позиция власти — не допустить, чтобы общество сползло в хаос. Мне объясняли, что есть силы, разрушающие нашу армию, и моя повесть может быть трамплином для этого процесса.

Я, молодой, задорный, говорил: «Правда — это эликсир! Надо капнуть им на социальные язвы, и все заживет!» Свою наивность я осознал, когда государство посыпалось, как старая декорация, а моих умных собеседников погнали из высоких кабинетов. Набежали молодые, хамоватые, лишенные жизненного опыта.

— Было отчасти чувство вины?

— Нет. Было другое, странное чувство… Нечто подобное, думаю, испытывали Замятин, Куприн, Горький, которые так же, без оглядки, вскрывали социальные язвы, а потом в эмиграции посыпали голову пеплом. Но и писать иначе они не могли. В этом парадокс: писатель не должен вставать на позицию власти, тогда он перестает быть писателем… Характерный пример. Самый ненавистный персонаж отечественной дореволюционной литературы городовой, кто только над ним не глумился. А в восемнадцатом году, в разгар Гражданской войны, хаоса, разгула преступности, пришла вдруг неожиданно тоска по городовому — и литература это тоже зафиксировала. Есть вещи, которые нас раздражают, когда все в порядке. Но когда «шевелится хаос», начинаешь тосковать по утерянному порядку, когда-то ненавистному.