Нобели в России. Как семья шведских изобретателей создала целую промышленную империю - Бенгт Янгфельдт

Вместо этого судебный процесс в 1922 году стал образцом обращения с так называемыми буржуазными специалистами, то есть инженерами и техниками, работающими в советских структурах, но сформировавшимися в старом обществе. В любой момент их можно было обвинить в контрреволюционной деятельности, в «экономическом саботаже» и т. п. «Инженеры-вредители» стали общеупотребительным термином. Когда на предприятиях возникали проблемы, в них обвинялись эти специалисты, чья вина воспринималась как данность, не нуждающаяся в доказательствах; презумпцию невиновности заменила презумпция виновности.

В 1929 – 1930 годы, первые годы первой советской пятилетки, был арестован ряд «буржуазных специалистов» по обвинению в промышленном вредительстве. Самый обширный процесс прошел осенью 1930 года против так называемой Промышленной партии, которая якобы контролировалась «Торгпромом» в Париже. Партию обвинили в планах интервенции в Советский Союз. В письме Сталина председателю ОГПУ Вячеславу Менжинскому утверждалось, что «Торгпром» во главе с Нобелем и другими нефтяными магнатами в изгнании представляет «самую сильную социально-экономическую группу из всех существующих в СССР и эмиграции группировок, самую сильную как в смысле капитала, так и в смысле связей с французским и английским правительствами».

Обвинения в процессе против Промышленной партии были сфабрикованы, такой партии не было. Кроме того, к этому времени «Торгпром» уже потерял всё свое значение и никакой интервенции в Советский Союз не планировалось. Столь же сфабрикованными были выдвинутые одновременно обвинения против участников так называемой «контрреволюционной, шпионско-вредительской организации в нефтяной промышленности СССР». Были арестованы 77 инженеров, 22 из которых были бывшими нобелевцами. Приговоры были вынесены в марте 1931 года, без судебных слушаний: 29 человек были приговорены к расстрелу, 35 – к десяти и девять – к пяти годам лагерей. За исключением семи случаев смертные приговоры были заменены на десять лет лагерей. Одним из тех, чей смертный приговор был заменен на лагерь, был инженер-механик Александр Белоножкин, один из самых доверенных сотрудников «Бранобеля» и член его правления в последние годы перед революцией.

Сфабрикованные обвинения были призваны закамуфлировать катастрофическое положение экономики, явившееся результатом некомпетентности и политического контроля в сочетании с требованиями форсированного промышленного развития в ходе первого пятилетнего плана. В проблемах нефтяной промышленности обвинялись те, кто до революции составлял ведущие кадры на крупных нефтяных предприятиях. Основной мишенью были сотрудники «Бранобеля» как наиболее компетентные и опытные нефтяные инженеры. Большевистская модель борьбы с «внутренними врагами», опробованная в 1921 – 1922 годах, была в 1930‑е доведена до совершенства.

Нобелевской нефтяной сказке в России пришел конец. Советский Союз перешел к строительству коммунистической, плановой экономики без участия частного предпринимательства. Имя Нобель было вычеркнуто из истории российской нефти. Если оно когда‑либо упоминалось, то исключительно в ругательных терминах, в качестве символа капиталистической эксплуатации русского рабочего класса, нередко с ксенофобским оттенком (хотя предприятие с самого начала было российским, а Эммануил являлся российским подданным). В книге, выпущенной в 1980 году, вклад Нобелей в российскую нефтяную промышленность был охарактеризован следующим образом:

Как видно, эта характеристика несколько отличается от той, которой автор этой книги счел мотивированным поделиться с читателем.

Навсегда утраченный петроградский «дом на набережной» был не сразу занят новыми хозяевами. В первые годы после революции экономка Эммануила Анастасия Карелина продолжала жить в пустом доме вместе с некоторыми верными слугами. Однако в мае 1920 года управление машиностроительного завода Людвига Нобеля приказало ей переехать, поскольку дом должен был перейти в собственность советского учреждения. Через несколько месяцев она уехала в Кирьолу. «Я был глубоко убежден, что Бог проявит милосердие и спасет Вас и что Вам удастся пересечь границу, как все мы когда‑то сделали», – написал ей Эммануил. В сентябре госпожа Карелина смогла получить шведскую визу в посольстве в Хельсинки и переехать в Стокгольм, где с ней обращались как с членом семьи и где она получала щедрую ежегодную пенсию из собственного кармана Эммануила.1

Эмиль, Марта, Йоста и Рольф в день 60-летия Йосты в Стокгольме 17 октября 1946 года

Эдла, все годы с начала войны жившая в Кирьоле, в 1918 году переехала в Стокгольм, где поселилась у своей дочери Ингрид, арендовавшей виллу в предместье Стокгольма. События в России и потеря дома в Петрограде, естественно, наложили глубокий отпечаток, но, как вспоминала дочь Марта, «во всем остальном она оставалась сама собой, интересовалась красивой одеждой, ценила хороший стол и была полна забот о своем любимом поместье в Финляндии, стараясь во всем сохранить старые традиции». Следующие три лета Эдла провела в Кирьоле, которую из‑за ухудшения финансового положения, однако, невозможно было поддерживать в столь же роскошном виде, как в былые времена.

Распоряжение о выселении, согласно которому Анастасии Карелиной было предписано в течение трех дней освободить свое жилище в «доме на набережной»

Эдла Нобель умерла в Стокгольме в октябре 1921 года в возрасте 73 лет. В длинном хвалебном некрологе, размещенном в газете «Свенска дагбладет», Свен Гедин написал, что, несмотря на то что она вынуждена была наблюдать, как весь ее мир превращался в руины, она оставалась «по‑царски» сильной, независимо от того, хорошо или плохо шли дела: «Она никогда не жаловалась, она никогда не говорила жeстких или резких слов по поводу насилия, которое, как сокрушительная буря, разрушило дело Людвига Нобеля». Стоическая уравновешенность Эдлы перед лицом невзгод и материальных потерь подчеркивалась и в другом, неподписанном некрологе: «Ее характерной чертой было неизменное спокойствие и мужество по отношению к испытаниям революционных лет. Никто никогда не слыхал от нее ни слова жалобы, а потерю своего дома в Петербурге она переносила с полным самообладанием».