Далекие часы - Кейт Мортон

Это прозвучало оборонительно, как будто я собиралась отчитать ее за нерадивое ведение хозяйства.

— Конечно.

На ее лице мелькнуло сомнение, но испарилось, когда она яростно закашлялась в ладонь.

— Ну хорошо, — заключила она, отдышавшись. — Вернусь через час.

Я кивнула; внезапно мне захотелось, чтобы она еще немного побыла рядом.

— Спасибо. Я правда очень, очень благодарна за возможность…

— Осторожнее с дверью. Не дайте ей за вами закрыться.

— Хорошо.

— Она захлопывается на замок. Мы так потеряли собаку. — Ее губы искривились в гримасе, которая мало походила на улыбку. — Учтите, я очень стара. Могу случайно забыть, где вас оставила.

Комната была длинной и узкой; низкие кирпичные арки тянулись по обе стороны от входа, подпирая потолок. Покрепче ухватив лампу и подняв над головой, так что отблески пламени затанцевали на стенах, я медленно и осторожно направилась вглубь.

Перси не обманула, говоря, что здесь долгое время никого не было. Комната носила безошибочную печать неподвижности. И тишины, как в церкви; и я испытала необъяснимое ощущение, будто за мной наблюдает нечто большее, чем я.

«Опять ты выдумываешь, — строго одернула я себя. — Тут никого нет, кроме тебя и стен». Но в том и состояла половина проблемы. Это были не просто стены, это были камни замка Майлдерхерст, под кожей которого шепчут и наблюдают далекие часы. С каждым шагом странное тяжелое чувство становилось сильнее. Меня окутывало беспредельное уединение… почти одиночество. Все дело в темноте, разумеется; недавней беседе с Саффи; печальной истории Юнипер.

Но это была моя единственная возможность увидеть тетради Раймонда Блайта. Всего через час Перси Блайт явится за мной. Скорее всего, вернуться в архивную мне не позволят, так что нужно быть как можно внимательнее. Я шла и мысленно составляла список: деревянные картотечные шкафы вдоль обеих стен, над ними — я подняла лампу, чтобы разглядеть, — карты и архитектурные планы самых разных лет. Чуть дальше висела коллекция крошечных дагеротипов в рамках.

Это была серия портретов одной и той же женщины: на одном она в дезабилье раскинулась на кушетке, на других смотрела прямо в камеру, в стиле Эдгара Аллана По, одетая в платье с высоким викторианским воротником. Я наклонилась ближе и высоко подняла лампу, изучая лицо в бронзовой рамке; я подула, сдувая часть многолетних наслоений пыли. Странный холодок пробежал по спине, когда лицо прояснилось. Женщина была прекрасна, но с привкусом ночного кошмара. Гладкие губы, идеальная кожа с невидимыми порами, натянутая на высокие скулы, большие, блестящие зубы. Я поднесла лампу поближе и прочла имя, выгравированное курсивом внизу снимка: Мюриель Блайт. Первая жена Раймонда, мать близнецов.

Как странно, что все ее портреты сосланы в архивную! Любопытно, дело в горе Раймонда Блайта или ревнивом приказании его второй жены? Как бы то ни было, я с непостижимым удовольствием отвела лампу от снимка, погрузив Мюриель обратно в темноту. Не было времени исследовать все закоулки комнаты. Предстояло отыскать тетради Раймонда Блайта, впитать их содержимое, насколько позволит отведенный час, и затем покинуть это странное, затхлое место. Я выставила лампу перед собой и двинулась дальше.

Картины на стенах уступили место полкам, простирающимся от пола до потолка, и я невольно замедлила шаг. Я словно очутилась внутри сундука с сокровищами; на полках находилось множество самых различных предметов: книги… множество книг, вазы, китайский фарфор и даже хрустальные кувшины. Дорогие вещи, насколько я могла судить, не мусор и не хлам. Я не имела ни малейшего представления, отчего они чахнут на полках архивной.

За ними обнаружилось нечто достаточно интересное, и я остановилась: коллекция из сорока — пятидесяти коробок одинакового размера, обклеенных красивой бумагой, в основном с цветочным узором; на некоторых были маленькие этикетки. Я подошла ближе и прочла: «„Возвращенное сердце“, роман Серафины Блайт». Я приоткрыла крышку и заглянула внутрь, обнаружив стопку бумаг с машинописным текстом: рукопись. Я вспомнила слова мамы о том, что все Блайты были писателями, все, за исключением Перси. Я подняла лампу повыше, чтобы охватить светом всю коллекцию коробок, и изумленно улыбнулась. Это произведения Саффи. Она была так плодовита. Отчего-то мне стало не по себе от того, как они все теснились на полках: истории и мечты, люди и места, в которых в свое время было вложено столько сил и усердия лишь для того, чтобы через много лет бросить их в темноте, обречь на превращение в прах. На другой этикетке было написано: «Брак с Мэтью де Курси». Мой внутренний издатель не утерпел, я подняла крышку и вытащила бумаги. Однако на этот раз в коробке оказалась не рукопись, а разрозненные листки — вероятно, исследование. Старые эскизы — свадебные платья, цветочные украшения, — газетные вырезки с описанием различных светских бракосочетаний, небрежные наброски свадебной программы, и, наконец, в самом низу, извещение о помолвке Серафины Грейс Блайт и Мэтью Джона де Курси за 1924 год.

Я отложила бумаги. Это действительно исследование, но не для романа. В коробке хранился план свадьбы самой Саффи, свадьбы, которая так и не состоялась. Я вернула крышку на место и отступила, охваченная внезапным чувством вины за свое вторжение. Мне пришло в голову, что каждый предмет в комнате — осколок какой-то истории; лампы, вазы, вещмешок, цветочные коробки Саффи. Архивная комната была гробницей, совсем как в древние времена. Темной, прохладной гробницей фараона, полной забытых драгоценных предметов.

Когда я достигла стола в конце комнаты, мне показалось, что я пробежала марафон по Стране чудес Алисы. Поэтому я была удивлена, когда обернулась и увидела, что раскачивающаяся лампочка и дверь, старательно подпертая деревянным ящиком, всего в сорока пяти футах позади. Я нашла тетради именно там, где сказала Перси, они действительно были навалены в коробки, как будто кто-то прошелся по полкам и столу в кабинете Раймонда Блайта, свалил все в кучу и оставил в архивной. Я понимала, что во время войны хватало других забот; тем не менее странно, что ни одна из сестер не нашла времени заняться бумагами в последующие десятилетия. Тетради Раймонда Блайта, его дневники и письма должны выставляться в какой-нибудь библиотеке, окруженные восхищением и заботой, где ученые могли бы корпеть над ними год за годом. Я подумала, что Перси с ее вниманием к потомкам в особенности должна была бы беречь наследие отца.

Поставив лампу на задний край стола, достаточно далеко, чтобы случайно не опрокинуть, я выдвинула из-под стола коробки, поднимая их на стул одну за другой и роясь внутри, пока не обнаружила дневники за 1916–1920 годы. Раймонд Блайт любезно наклеил этикетки с годами на обложку, и вскоре 1917 год оказался передо мной. Я достала записную книжку из сумки и принялась записывать все, что могло пригодиться для статьи. Время от времени я замирала и просто еще раз наслаждалась тем, что это действительно его дневники, что этот размашистый почерк, эти мысли и чувства принадлежали самому великому человеку.

Могу ли я передать, имея в своем распоряжении всего лишь слова, невероятный миг, когда я перевернула судьбоносную страницу и самой кожей ощутила перемену? Почерк стал более тяжелым и решительным, мысли быстрее полились на бумагу — строчка за строчкой наполняли каждую страницу, — и, наклонившись ниже, разбирая неровный почерк, я поняла, с трепетом, который зародился в самой глубине души, что передо мной первый черновик «Слякотника». Через семьдесят пять лет я стала свидетельницей рождения классики.