Бенкендорф. Сиятельный жандарм - Юрий Щеглов

На другой день Васильчиков послал в Троппау донесение, составленное в мягких и успокоительных тонах. Виновным во всем сделал полковника Шварца. А раз так, то и беспокоиться особо нечего. Шварц — креатура Аракчеева и великого князя Михаила. Они добивались устранения Потемкина, к которому благоволил государь. Вот и добились! После Карла Крюднера семеновцы при Потемкине хоть вздохнули. Но фортуна к ним опять повернулась спиной.

В рапорте, посланном с фельдъегерем, Васильчиков сообщил государю, что подробности передаст на словах через адъютанта ротмистра Чаадаева. Расчет при выборе посланца у Васильчикова имелся. Чаадаев находился в прекрасных отношениях с великим князем Константином Павловичем. Великий князь Николай Павлович проявлял к ротмистру повышенное внимание и много времени проводил в его обществе. Чаадаев пользовался отменной репутацией среди офицеров лейб-гвардии гусарского поляка. Кроме того, он был когда-то ахтырцем, а Васильчиков подчиненных по Ахтырскому гусарскому полку никогда не забывал, тем более такого прекрасного и храброго офицера, как Чаадаев.

Кандидатуру Чаадаева считал самой подходящей и Бенкендорф. Во-первых, бывший семеновец. Ему судьба полка не будет безразлична. Во-вторых, как масон он постарается смягчить гнев государя. Быть может, государь пожелает проявить при Чаадаеве лучшие свойства характера. Васильчиков ценил не только манеры ротмистра, но и опытность. Чаадаева он взял с собой и когда отправился в казармы.

Солдат пытались усовестить и днем и ночью. Но ни речи Милорадовича, ни обращение Потемкина — ничто не подействовало. Обстановка в казармах грозила обернуться настоящим бунтом. Солдаты второй роты выбежали в коридор с возгласами:

— Нет государевой роты! Она погибает!

— Государева рота погибает напрасно!

— Все мы виноваты!

На полковой двор выбежали три роты:

— Ежели намерены хватать, пусть всех хватают!

— Всем нам один конец! Не отдадим государевой роты!

Если славящиеся дисциплиной солдаты фузелярной роты поднялись, значит, задело за живое. Командир третьей роты капитан Сергей Муравьев-Апостол не сумел их удержать. Вадковский кинулся к Бенкендорфу. Тот был настроен решительно.

— Послушай, Иван Федорович, совета. Скачи к Васильчикову. Я — начальник штаба, а не корпусной. Ты сам говоришь, что перед госпиталем черт знает что творится! Чему они радуются?! Каковы их намерения? Ночью, когда я приказал построиться, зачинщики из задних рядов помешали навести порядок. Я настаиваю на самых крутых мерах. Полк целиком — под арест и в крепость. И Шварца арестовать, найти и арестовать! Хорош полковой! Где отсиживается?

— Ваше превосходительство, Александр Христофорович! — взмолился Вадковский. — Не трогайте полк! Зачинщиков надо оставить в крепости. Остальных возвратить в казармы.

— Ну уж нет, Вадковский! Я подам голос Васильчикову, чтобы арестованных из крепости не выпускать. Милорадович, как военный генерал-губернатор, стращал их Кавказом. Ну и что они ответили сему храброму и заслуженному воину? «Пойдем, когда отдадут нам государеву роту!» Граф — мой друг. Он не станет ни преувеличивать, не преуменьшать.

Васильчиков решился поехать к семеновцам и взял о: собой Чаадаева, вызвав обиду старшего адъютанта Лачинова. Но и здесь у Васильчикова имелся расчет. Чаадаев со многими офицерами полка в приятельских отношениях, и его появление рядом сыграет в руку корпусному. Лачинов — брат корнета Владимира Ланского, убитого недавно на дуэли Анненковым. Ланской — лейб-гусар, Анненков — кавалергард. Семеновские офицеры и тех, и других не очень жалуют. Чаадаев человек благородный, именно такой адъютант сейчас и нужен Васильчикову. Пусть собственными глазами убедится в том, что происходит в казармах, перед поездкой к государю.

В карете по дороге в казармы Чаадаев сказал корпусному командиру:

— Général, pour que le soldat soit ému, il lui faut parlera sa langue.

— Soyez tranquille, mon cher, la langue du soldat me familiére, jái servi à l’avant garde[50],— ответил Васильчиков.

Прощаясь с Бенкендорфом, Чаадаев мрачно заметил:

— С солдатами пора бы научиться разговаривать. А мой дурак только их разъярил. Не стоило егерям ломиться в казармы, а Алешке Орлову стращать безоружных конногвардейцами. Зачем он с обнаженной саблей ввиду семеновцев учил полк, как рубить непослушных? Того и гляди, гвардия переметнется на сторону смутьянов. Что тогда?

Бенкендорф знал, какие слухи распространяются среди солдат — измайловцев и преображенцев. Он слышал, как солдаты о революции в Гишпании толковали. Палей доносил:

— Революция в Гишпании, по ихнему мнению, ничто в сравнении с тем, что способна произвести гвардия. Ежели взбунтуемся — ночью на нарах шепчутся, — все вверх дном поставим! Мы не Гишпании чета! Про Гишпанию, ваше превосходительство, крепко мысль засела. И ту мысль криком из башки не выбьешь. Они Шварцеву квартиру не тронули. Мундир его порвали. Воспитанника бросили в воду. Тут дела не шуточные. Ежели Шварц в навоз бы не зарылся разорвали.

Бенкендорф вызвал Грибовского вечером.

— Садись, Михайло Кириллович, ты человек умный и осведомленный. Какой совет подашь сейчас?

— Сейчас советы подавать поздно. Сейчас ваше превосходительство постараются козлом отпущения сделать. Нехорошо, что корпусной то отсутствовал, то болел. Недаром сплетня идет, что распря между вами. В отсутствие государя всегда так. Когда он за порог, здесь революционные пузыри черти выдувать начинают. Солдат непременно кто-то подзуживает. Утихнуть страстям не дают. Офицеры добреньких из себя строят. Вот в чем вся загвоздка.

Бенкендорф понимал, что на одном недовольстве строгостями Шварца столь согласное движение в ротах долго бы продержаться не сумело. Грибовский далеко не дурак. Действительно, офицеры проявляли некоторую нейтральность. Брат убитого под Фридландом Владимира Бестужева-Рюмина Михаил, которого он сам перевел из кавалергардов в семеновцы и здесь не в очередь превратил из эстандарт-юнкеров в подпрапорщики, невзирая на экзальтацию и увлечение книжками, а не службой, стоял у стены, когда взвод его бесновался, будто прикосновенности к происходящему не имеет.

Бенкендорф возмущенно крикнул:

— Что же вы, подпрапорщик, стоите с отсутствующим видом?

Бестужев приложил два пальца к шляпе, словно не расслышал, но знак уважения отдал. Когда Бенкендорф вновь взглянул в ту сторону, молодой офицер исчез. Вадковский и не скрывал собственного отношения к крутым мерам. Капитан Кошкарев, с которого все и началось, список фельдфебеля Брагина вроде потерял. А лицо Сергея Муравьева-Апостола лучше длинных речей само за себя говорило. И ни один поперек не кинулся. Генералы перед фронтом толпой окружены, а офицеры как бы в сторонке и более вид выказывают осуждающий.