Пуговицы - Ирэн Роздобудько

— Там… — Она кивнула куда-то в сторону, где суетились люди. — Саша… Михаил… И… то…

Ее губы дрожали.

— Мы всех найдем, — кивнул он. — Не надо. Мы всех найдем. Обещаю.

Ее надо было вывести отсюда.

Он поднял с земли ее рюкзак.

— Это — твой? Пошли домой. Метро работает…

И повторил:

— Все кончилось…

Он взял ее за руку и почувствовал, что ее пальцы твердые, как деревяшки, — такие же как у него после работы, которую они выполняли вместе — здесь, на Майдане.

Они спустились в метро и ехали, стоя в углу, чтобы не привлекать внимание тех, кто имел приличный вид и спешил на работу.

В очередной раз его обожгла мысль, что жизнь течет параллельными руслами и никто из пассажиров не догадывается, что несколько часов назад он, сейчас напоминающий бомжа или погорельца, карабкался вверх к Октябрьскому дворцу и мог погибнуть. И не ехал бы сейчас здесь, среди них, живых, под их любопытными взглядами.

Он прижимал ее к себе — только ради того, чтобы она не упала, и вдыхал запах, который привык вдыхать там, наверху, за эти долгие месяцы, запах, который отныне всегда будет с ним, — запах дыма.

Он мог бы спросить, как она оказалась здесь.

Вероятно, это было бы логично.

Сказать, что искали ее.

Рассказать о Елизавете. О Дезмонде Уитенберге.

Спросить о дальнейших планах…

Но теперь это не имело значения. Это могло остаться на далекое «потом» и — скорее как мостик к какому-то мифическому и неясному будущему.

Время сместилось. Прошлое, в котором была куча связей, — стало тем, что утратило значение здесь и сейчас.

Они просто ехали в метро.

Затем шли по знакомому переулку к знакомому дому — тому самому, куда десять лет назад подъехало такси, чтобы отвезти молодую перспективную студентку на вокзал, а дальше — на «пленэр», а затем — покатить в неизвестность.

…В квартире было тихо и пусто.

Только разбросанные вещи, затоптанный пол, одеяла на нем и посуда на кухне говорили о том, что здесь жили люди. И их было много. Но после утренних событий было ясно, что мало кто захочет провести ночь здесь, на окраине.

После победы.

И всего того, что должно было произойти вечером там, где утром пролилась кровь и откуда они только что выбрались, как два общипанных, но непобедимых бойца.

С порога он бросился набирать воду в ванну, метнулся в кухню в поисках того, что можно было бы назвать едой.

А когда снова выскочил в комнату, увидел, что она стоит, как стояла: в одежде, которая будто прилипла к ней, с рюкзаком в руке, в шапке. Даже не сняла свои обрезанные грязные перчатки.

Значит, надо заняться и ею.

Он стянул с нее куртку, под которой оказалось два мужских рваных свитера, усадил на диван, расстегнул «молнии» сапог — под ними тоже были двое носков — мужских и рваных. Все бросил в угол.

Полез в шкаф, достал то, что осталось здесь от Елизаветы, — халат, домашний байковый костюм, тапочки. Нашел чистое полотенце.

Все эти действия показались ему такими же обыденными, как и их встреча, как и ежедневная «работа», которую он выполнял в течение этого времени. Как все течение жизни, в котором пафос красных дорожек иногда выглядит насмешкой по сравнению со всем тем, что делаешь ежедневно.

— Ванна — горячая. Сейчас я приготовлю омлет, — сказал он, тыча ей в руки полотенце. — Что у тебя? — кивнул на мокрый рюкзак.

Его, наверное, тоже надо было вывернуть и выбросить в угол, как выбрасывают и сжигают вещи тифозного больного.

Она поняла. Вынула оттуда блокнот, пару карандашей и бросила рюкзак туда, где лежала одежда.

Пошла в ванную.

Щелкнула щеколда.

Он вздохнул с облегчением.

Вот и не надо ничего выдумывать! Слова нашлись.

А о фантасмагоричности таких встреч — пусть пишут в книгах.

Он улыбнулся. Опустился на диван. Спать больше не хотелось.

Развернул ее блокнот, заранее зная, что там найдет больше, чем она сможет и захочет сказать потом.

Он был весь исписан портретами.

Теми лицами, которые он и сам видел на Майдане.

Ее карандаш обнаружил то, что было недоступно объективу камеры. Как будто он, этот волшебный карандаш, не только зафиксировал временное, но и нашел прошлое всех людей — от рождения до того момента, как эти лица стали пищей художника.

Перевернув страницу, он увидел… девушку из ресторана «Суок».

Карандаш проявил давно знакомые черты, выделив детали, на которые он никогда не обращал внимания и никоим образом не идентифицировал с Мариной.

Собственно, ему это никогда не пришло бы в голову.

Просто иногда вспоминал тот день, который повернул жизнь в другую сторону и запутал его до нынешнего дня: отчаяние перед неожиданным браком, пьянка, попытки выбить «клин клином», случайной женщиной, не имевшей имени. Сто долларов на подушке…

Он заходил по комнате из угла в угол — удивленный и растроганный. А еще, как всегда, в ярости на себя: горбатого могила исправит! Скотина! Говнюк бездушный! Подонок: в поисках одной — забыл другую.

Господи ты Боже мой

Или об этом стоит думать сейчас и снова запускать сердце, в котором остался только «пепел Клааса» — и этот пепел не имеет никакого отношения к любовным переживаниям!

Он вышел в кухню.

Зашипел маслом, щелкнул вилкой яйцо.

Оглянулся: Лика стояла у дверей, наблюдая, как прозрачный белок становится белым.

Она была в домашнем костюме и полотенце на голове. Лицо порозовело. Такой он узнал бы ее наверное, хотя что-то «девчачье» ушло навсегда.

Что ж, это логично…

— Сейчас поешь — и спать, — сказал он.

Она присела на край стула.

Он вернулся к плите.

— Там у тебя в альбоме, на последней странице — портрет женщины… — сказал, не оборачиваясь.

— Она погибла вчера… — сказала Лика.

У нее был хриплый, простуженный голос.

Это были первые слова, которые услышал от нее…

Осень, 2014 год Феллини

…Наверное, талант к вождению карандашом по бумаге достался мне в наследство от деда, которого я не знал и который погиб в далеком 43-м, переплывая Днепр.

От него в семье осталось штук десять обильно исписанных тетрадей — его дневники, которые он писал с начала войны.

Когда- то мать старательно перепечатала эти тетради на старой печатной машинке. А я все не мог найти времени, чтобы перенести это все на современные носители.