Обрывок реки - Геннадий Самойлович Гор

видимо, этим доказать. Что? Что она лучше Ляли, мужественнее, настойчивее. Хотя бы и так, ну и что из того?

Ведь она тоже бы не стала отказываться, если бы ее посылали даже на торф, но она не стала бы отказываться не потому, чтобы кому-то этим досадить и что-то доказать, а просто оттого, что отказываться от тяжелой работы и проситься на легкую стыдно.

В отношениях Ляли с Лидой, казалось, ничего не изменилось. Лида так же приходила с работы и усталым голосом разговаривала на необходимые и неотложные темы, о том, что засорился примус и надо будет его отнести в мастерскую продуть, а у электрического чайника, как нарочно, испортился шнур. И Ляля так же отвечала, тем же жизнерадостным, громким, сочным, студенческим голосом. И думалось Ляле: «Какой у этой женщины узкий умственный горизонт, она умеет разговаривать только о близком и плоском, о чайнике, о примусе, о бане, о том, что можно достать рукой или куда легко доехать на трамвае. Неужели и с мужем она разговаривала только о необходимом и неотложном?»

Тут же являлось и оправдание, которым ничего нельзя оправдать: ведь не одна она такая, таких, как она, много.

Ничего из того, что происходило там, на стройке, не долетало сюда в квартиру Хворостовых, словно не ученицей плотника работала там Лида, а счетоводом, и ей не о чем было рассказывать.

Дети были хороши, как всякие хорошие дети. Приятно было смотреть на них и их несложные занятия, как они хмурились, как что-нибудь брали своими круглыми ручонками, как зевали, широко раскрыв пухлый рот, как бегали по комнате, как называли все по-своему, когда смотрели в окно на улицу, и оттого все, что творилось на улице, становилось по-детски милым, забавным.

Весело было их слушать, когда они по-своему, по-детски истолковывали что-либо. Даже тогда, когда они ябедничали друг на друга, плакали, дрались, нисколько не раздражало Лялю.

Она любила их за то, что они дети, за то, что они жили у нее, за то, что она привыкла к ним.

И потому они казались ей меньше, чем были на самом деле.

Уже была зима. На ветру, на морозе было очень трудно, наверное, почти невыносимо работать Лиде. Ну и что ж, она это выбрала сама.

Надежды, что Челдонов все-таки жив, что придет от него наконец какая-нибудь весточка, у Ляли почти не было. Но иногда вдруг до того отчетливо, осязаемо она мысленно видела его возвращение, неожиданный приезд и даже жест, которым он снимает фуражку, и горькую складку возле губ.

Как она поступит (словно заранее было известно, что он поступит, как захочет она)? Могло быть одно из двух: или она, Хворостова, откажется, отдаст его, как отдала хлебную карточку какому-то подростку, и тогда Лида была так ненавистна, что трудно даже было думать о ней; или она не найдет в себе сил убить любовь к нему, и тогда она ненавидела себя и презирала. И она думала, что лучше ненавидеть и презирать Лиду, но невозможно жить и ненавидеть себя.

Лида действительно не любила говорить с Лялей о своей работе. Жаловаться на трудности? Для чего? Для того, чтобы Ляля сказала: «Что же вы хотите, чтоб я во второй раз пошла в Горбюро?» Хвастаться успехами? Лида вообще не умела хвастаться, да и было ли чем. Работала не хуже, но и не лучше других. Прораб Соловейчик, кажется, был доволен ее работой, а может, и нет. Случалось, хвалил, ставил в пример, случалось – обещал отослать обратно на Охту.

Но если и хотелось иногда поговорить, то не о себе и о своей работе, а о доме. Дом стал другим. Уже давно все, что напоминало Лиде о прожитой жизни, о ее квартире, было вынесено вместе с остатками пола. Все было переделано. Дом стал другим.

И думала Лида, что слово «восстановление», которое так часто употребляют в газетах и на собраниях, являет точный и свежий смысл только для тех, кто восстанавливает сам. Восстанавливаются не старые, разрушенные дома, квартиры, а создаются новые на старом месте. В сущности, невозможно восстановить старое в буквальном смысле этого слова, потому что все в жизни неповторимо, и никогда не повторится прежняя Лидина жизнь с Челдоновым, студенческие годы, а начнется что-то новое, даже если он вернется домой. Вот об этом ей иногда хотелось поговорить с Лялей. Но так само собой получилось, что между ними не возник личный интимный разговор. Мешало что-то и стояло между ними как невидимая, но плотная стена. А может, и не надо было разрушать эту стену признанием и разговором по душам. Может быть, лучше, чтоб эта стена пока стояла между ними.

И все-таки наступил день, в который Лида верила, который ждала.

Она позвонила. Открыла дверь Ляля и отпрянула с каким-то незнакомым выражением лица.

– Мама, – выбежала Галя и бросилась к ней. – От папы письмо.

Письмо подала Ляля. Нераспечатанный конверт с множеством печатей.

«Дорогая Лида, – прыгали первые слова письма… – Дорогая Лида… Дорогая Лида…»

Письмо давно уже искало Лиду по Уралу, по Ленинграду и наконец нашло ее.

1945

Леонид Рахманов. Из воспоминаний (Геннадий Гор)

Ранней весной 1927 года я сдал в газету «Смена» свой первый рассказ. Поэты Михаил Голодный и Борис Лихарев, ведавшие литературной страницей этой молодежной ленинградской газеты, полуприняли, полуодобрили мою «Живую полянку», и я стал терпеливо ждать, не появится ли она в печати. Прошел месяц, другой, по воскресеньям в газете по-прежнему появлялись произведения молодых авторов; так, в мае был напечатан рассказ Г. Гора «Сапоги». Я никогда прежде не слышал такой фамилии и потому очень внимательно прочел эту вещь. А прочтя, понял, почему не печатают мое сочинение: в нем и действия мало, и никакой неожиданной развязки; Гор состязался с самим О’Генри и даже упомянул его имя в тексте, а у меня в рассказе сплошные пейзажи, к тому же слишком чувствительные.

В конце июня весь первый курс Электротехнического института, где я учился, отправили на два месяца на военные сборы под Красное Село, и мне сперва было не до литературы. Но все же в одно из июльских воскресений я заглянул в палатку с походным Красным уголком, развернул «Смену» и увидал свой рассказ! На той же странице были шаржи на Лидию Сейфуллину и Николая Тихонова, статья Зелика Штейнмана, глава из поэмы Вл. Заводчикова (через два года я написал об этой поэме свирепую рецензию), но тогда ничего этого я не заметил. А радость от обнародования