Обрывок реки - Геннадий Самойлович Гор

Подсобницы перебрасывались шутками, смеялись, разговаривали о чем-то своем, о бороде прораба и что ему приходится ухаживать за своей бородой и усами, жена у него артистка, поет в Михайловском, а сам он больше похож на врача или на музыканта.

Лида посмеялась вместе с ними не один раз за день, поговорила о буфете, о том, что надо написать в «Ленинградскую Правду», – кофе горячий, как следует, но не хватает кружек, стула ни одного, после работы хочется сесть и поесть сидя, а тут стой, да еще заденут, толкнут и прольют кофе на ноги.

– А где же стульев-то набраться? – вмешалась бригадирша. – Стульями печки топили.

Пришел прораб, постоял, посмотрел, как они работали, подошел к бригадирше и что-то ей стал тихо говорить. Когда он ушел, бригадирша сказала как будто между делом.

– Отдыхаем мы, девушки, часто. Так нам и норму не выполнить. Израиль Нотанович недоволен. Кто будет плохо работать, того обратно на Охту пошлет глину месить.

И Лида уже до семи часов ни разу не присела, ей казалось, что замечание прораба и слова бригадирши относились не к другим, а к ней одной.

День прошел. Лида возвращалась домой пешком, в душе мелькнуло то же ощущение, что утром, когда она остановилась перед дверьми своей разбомбленной квартиры, ощущение тишины, которая шумит в ушах и бьется, как пульс.

В этот вечер Ляля и услышала, как плакала Лида. Подошла сзади на цыпочках и обняла.

– Ведь я же говорила, – утешала она. – Но ничего, ничего. Все уладится. Ничего.

На следующий день Лида работала в своей бывшей квартире, перебирала остатки пола и за печкой нашла совершенно целый его бритвенный прибор. Вспомнила, как он брился перед зеркалом и зеркало, и как они заводили каждую вещь, как он приходил сюда (она жила здесь одна, снимая комнату), но это было раньше, и как он однажды пришел бледный и она подумала, что оттого, что не было денег и он не обедал со вчерашнего дня, а оказалось, что где-то что-то сказали о его работах и что у него нет ничего своего, а все от Петрова-Водкина и французов. И она тогда рассмеялась: какая чушь! Какая нелепость! Как много раз за их совместную жизнь смеялась она в таких случаях, убеждая его, в чем не всегда была убеждена сама.

Лида стояла на лестнице. На площадку выходили двери соседних квартир. Вот здесь жила старушка Хана Осиповна, любившая рассказывать про своих сыновей: один был зубной врач, а другой арктический летчик. А здесь жила большая жизнерадостная семья Бубновых, в Новый год они устраивали шумные детские праздники с елкой, плясали так, что дрожал потолок. Все они были в доме, когда упала фугаска. А сейчас здесь ничего. Только стены и пыль.

И опять глубоко личное чувство ненависти к немцам, к немкам наполнило Лидину душу, она подумала: как хорошо, что она вернулась в свой город и не пошла на другую работу, а пришла сюда, на Моховую, в свой дом и отсюда не уйдет, пока не восстановит его. Когда носишь кирпичи и разбираешь пол, то видишь, какого труда стоило людям построить дом, и чувство изумления охватывает, когда подумаешь, сколько улиц в Ленинграде, сколько домов, дворов, этажей, окон, деревьев и сколько люди отдали труда, ума, сметки, чтобы все это создать.

Когда Лиде было трудно, когда от тяжести сгибались колени и руки готовы были разжаться и отпустить носилки с кирпичами, она думала о людях, которые построили город, и об этом доме, каким он был раньше, и сжимала руки до боли, чтобы не выпустить носилки с кирпичом.

И все же ей казалось, что бригадирша недовольна ее работой, что прораб Соловейчик посмотрел на нее с жалостью и подумал: хилая, зачем только присылают таких?

В субботу Лида пришла с работы на час раньше.

В дверях ее обняла Ляля и поволокла в комнату.

– Мама, – сказала Галя, – тебя с работы сняли.

– У, какая, – погрозила Ляля, – сразу все и выложила.

На столе лежал новый наряд на работу в среднюю школу Фрунзенского района, выданный Горбюро на имя Челдоновой Лидии Николаевны.

– Это тетя Ляля выхлопотала, – сказал Ваня.

Глава двадцать девятая

Сколько раз ее обозвали нахалкой за то, что она вне очереди, делая вид, что ей назначено, входила в двери, в которые каждый из стоявших и сидевших в коридоре хотел бы войти, сколько ей пришлось выслушать отказов, выдержать взглядов, возмущенных и насмешливых взглядов секретарш, сколько раз ей пришлось убеждать работников Горбюро, что гражданка Челдонова больная, почти нетрудоспособная женщина, жена одного из самых талантливых современных художников и к тому же фронтовика, во первых, а во-вторых – эта самая Челдонова – замечательная учительница, превосходный воспитатель, и в то время как в школах не хватает квалифицированных педагогов, она таскает кирпичи (много ли она может поднять, ну, кирпич, ну, максимум, два, уж от силы три кирпича). И что, разумеется, ошибка, которая произошла по вине их сотрудника, должна быть исправлена. (Ну хорошо, если вы требуете замены, пошлите меня вместо Челдоновой, я здоровая, молодая. Родственница ли? Нет. Просто знакомая. Пошлите меня вместо нее. С дирекцией сада я, думаю, договорюсь.)

И когда она получала отказ, она отказывалась уходить, сидела или стояла, видно желая добиться своего измором. И вот добилась.

Она положила этот наряд не в сумку (из сумки могли вытащить в трамвае), а в специальный карман, сшитый еще во время блокады по совету отца, куда она прятала в те времена хлебные карточки. Она ждала Лиду, посматривала на часы в столовой и на свои ручные часики (которые отставали), подбегала к дверям на случайные звонки, запретила детям говорить Лиде, чтобы та узнала не сразу, а погадала немножко, и произошло то, чего она, Ляля, не могла ожидать. Лида отказалась. Она расплакалась, тронутая, обняла Лялю и все-таки отказалась. И пришлось нести наряд обратно в Горбюро.

Конечно, она сама, Ляля, тоже поступила бы так, как Лида, и отказалась бы, но, во-первых, она была молодая, здоровая девушка, физкультурница, и у нее не было детей, а во-вторых, она прожила в Ленинграде две блокадные зимы и два раза вместе с другими стеклила большую оранжерею (это немножко потруднее, чем убирать мусор и носить кирпичи), но дело в том, что это было глупо и бестактно отказываться, особенно после того, как новый наряд был получен с таким трудом, и Лида, вероятно, отказалась назло ей, желая что-то,