Уинстон Черчилль. Власть воображения - Франсуа Керсоди

Но вечером следующего дня участники отмечали завершение конференции и шестидесятидевятилетие Уинстона Черчилля. Это было памятное событие, и виновник торжества, восседая между двумя самыми могущественными людьми планеты, выглядел достойно; к тому же Сталин и Рузвельт, отдавая должное его возрасту и смелости, охотно признали британского премьер-министра главным вдохновителем крестового похода против нацизма. И действительно, он не прекращал борьбы с 3 сентября 1939 г. (уже четыре года!) и посвятил ей все свое время, всю свою энергию, все свое огромное воображение… и всю свою семью: его супруга Клементина возглавляла фонд медицинской помощи России[207]; дочь Диана служила на флоте; Мери, призванная по мобилизации в ПВО, сопровождала его в Квебек как адъютант; Сара, записавшаяся во вспомогательные части ВВС, была его адъютантом в Тегеране; наконец, Рэндолф, унаследовавший от отца хотя бы его храбрость, только что участвовал в десанте у Салерно в составе коммандос. Кто бы не был охвачен законной гордостью, отмечая вот так свой шестьдесят девятый день рождения?

Увы! Супермена не существует; вернувшись в Египет 2 декабря, Черчилль подавал очевидные признаки усталости. За год он участвовал в семи важных конференциях (в Марокко, Турции, США, Канаде, Египте и Иране), проводя до двадцати часов подряд в тесных кабинах ветхих гидросамолетов или неотапливаемых бомбовых отсеках бомбардировщиков, наспех переделанных в импровизированные транспортники. Сколько дней он провел в инспекционных поездках, сколько ночей прошло за диктовкой приказов, меморандумов и проектов наступлений… и все без отрыва от сигары и стакана! На исходе седьмого десятка какой организм это выдержит? Болезнь всегда нападает с наиболее уязвимых направлений, а у Черчилля с младенческих лет самым слабым участком обороны были бронхи. 12 декабря, когда он находился в Карфагене, его сразила пневмония, сопровождавшаяся сильным жаром. Это было второй раз за год, только сейчас добавилось учащенное сердцебиение; шутить с болезнью не стоило, и МакМиллан, Иден, Дафф Купер, Портал и Брук ожидали, что премьер-министр временно прекратит вмешиваться в их дела, взяв заслуженный отпуск.

Но эти обходительные дипломаты и отважные воины были неисправимы в своей наивности. Даже прикованным к постели в Карфагене или восстанавливающим силы в Марракеше Черчилль продолжал влезать во все вопросы политики, дипломатии, стратегии, логистики и всего остального. Когда маршал Брук заговорил с ним о целесообразности высадки в Анцио возле Рима для обхода немецкой обороны севернее Неаполя, наш неугомонный пациент сотрясал небеса и недра, пока не добыл всего необходимого для этой операции. А от логистики до высокой стратегии – один шаг: в мгновение ока мавританская вилла миссис Тейлор превратилась в штаб, спальня была завалена картами, и Черчилль, вскочив с кровати, сам составлял планы высадки! Когда врач рассказал ему, что Гитлер, недовольный ходом войны, лично взялся за планирование операций во всех деталях, Черчилль радостно поддержал: «Это именно то, чем я сам занимаюсь!» Да уж… До такой степени, что в итоге, по словам маршала Брука, «во все стороны устремлялись потоки телеграмм, приводившие в конечном итоге к полной неразберихе». Вмешательство именитого больного во французские дела произвело почти такой же эффект: 21 декабря, узнав об аресте новыми французскими властями Марселя Пейрутона, Пьера-Этьена Фландена и губернатора Буассона за сотрудничество с врагом, возмущенный Черчилль бросился звонить Идену, МакМиллану, Даффу Куперу, Эйзенхауэру и даже президенту Рузвельту, чтобы те заставили их освободить. Но Иден заметил ему, что все трое арестованы по требованию французского Сопротивления и с разрешения консультативной Ассамблеи Алжира, так что освобождение вишистов приведет к разрыву с французским Комитетом национального освобождения и будет иметь самые тяжелые последствия; а если говорить откровенно, подзащитные Черчилля особых симпатий не вызывают: так, Буассон приказал открыть огонь по англо-голлистским войскам в Дакаре и жестоко обращался с британскими подданными, интернированными в Западной Африке в 1940–1942 гг. Черчилль побушевал, поругался и в конце концов сдался.

Но только для того, чтобы наломать дров в Югославии, где его импульсивность вызовет пару катастроф. 3 января 1944 г. он написал Идену: «Я убежден весомыми доводами людей, которых знаю лично и которым полностью доверяю, что Михайлович – обуза для короля; тот ничего не сможет сделать, пока не избавится от него». Этими доверенными людьми были, естественно, Дикин и МакЛейн, но к ним присоединился и сын Рэндолф, который был сброшен на парашюте к югославским партизанам. Увы! Партизаны Тито быстро выяснили его наследственную слабость, и под постоянным воздействием местной сливовицы Рэндолф докладывал своему отцу только то, во что партизаны хотели его заставить поверить[208]. Руководствуясь столь ненадежной информацией, Черчилль разработал свою югославскую политику, заключавшуюся в поддержке Тито всеми средствами и в убеждении короля примкнуть к его движению; учитывая, что партизаны-коммунисты вели с монархистами жестокую войну и что сам Тито месяцем ранее отрекся от короля, Черчилль разбирался в югославском осином гнезде ничуть не лучше, чем во французских делах. «Господи, – записал в своем дневнике маршал Брук, – если бы только он вернулся в Англию, где мы смогли бы его сдерживать».

Желание маршала, по крайней мере в его первой части, сбылось 18 января 1944 г.: Уинстон Черчилль вернулся в Лондон. Но вот сдерживать его было ничуть не проще, чем в Марракеше: к ужасу своих начальников штабов и генерала Эйзенхауэра, только что назначенного верховным главнокомандующим «Оверлорда», неутомимый стратег с Даунинг-стрит снова вытащил на свет свои планы десантов в Норвегии и на Суматре. Ну а преисполненный энтузиазма дипломат, проживавший по тому же адресу, устроит переполох в Министерстве иностранных дел. 1 апреля 1944 г. Иден получит указание по югославскому вопросу: «Действуйте быстро, составьте хорошую прокламацию для короля [Петра II], заставьте его отослать Пурича [премьер-министра] и всю его братию, порвите все связи с Михайловичем и сформируйте временное правительство, которое бы устроило Тито». Все это будет сделано, и годы спустя многие дипломаты Его Величества будут гадать, как так вышло, что их премьер-министр, старый роялист и ярый антикоммунист, мог с такой легкостью способствовать свержению монархии и победе коммунизма в Югославии. В первые месяцы 1944 г. та же смесь дилетантства, наивности и самовнушения встречается в его переписке в отношении Сталина, в котором он нашел все мыслимые достоинства: «Дядюшка Джо» – великий стратег, он прямодушен и честен, скромен, держит слово; это, ни много ни мало, «a great and good man»[209]; 16 января Черчилль даже намекает в письме Идену на «глубокие изменения в характере русского государства и русского правительства», равно как и на «новое доверие к Сталину, которое воодушевляет наши сердца», хотя никто толком не мог бы сказать, на чем основывается это трогательное доверие. Да ладно! Не лучше ли было задуматься об интригах «отца народов» в Румынии? О его помощи коммунистическому подполью в Греции? О его угрозах в адрес некоторых членов польского правительства в изгнании? О его территориальных претензиях к Польше? Черчилль прямо сказал польскому председателю Совета, что «не позволит польскому правительству испортить англо-русские отношения, отказавшись принять предложение, которое признано разумным»[210]. Это – тот самый mutatis mutandis[211], о котором сказал Чемберлен чехам шесть лет назад, но было непохоже, чтобы его беспокоила такая аналогия.