Коллекция китайской императрицы. Письмо французской королевы - Елена Арсеньева

Он пошел в ванную. Алёна допила «Бейлис», который оставался в ее стакане.

Второй вечер подряд ложиться с затуманенной головой, разве это дело? Надо браться за работу, через три недели сдавать в издательство роман, а там и конь не валялся…

Дракончег появился – хмурый и чужой.

У Алёны дрогнуло сердце.

– Слушай, – сказала ласково, – ну я честно иду завтра в театр одна!

– А потом? – спросил он непримиримо. – Ночь тоже одна проведешь?

– Ну хочешь, приезжай, проведу с тобой!

– Завтра не смогу, она гостей позвала, – угрюмо отозвался Дракончег.

Он всегда называл жену только «она». Алёна даже не знала, как ее зовут. Да и не хотела знать. Понимала, что Дракончег таким наивным способом пытается дать понять любовнице, что жена не много для него значит. Конечно, вранье, но трогательное.

– Ну, гости так гости, – сказала Алёна печально. – Уходишь? Не забудь вот это.

Сувениры из Парижа. Красивый брелок в виде, конечно, фаллического символа – Эйфелевой башни. Зажигалка и ручка с ее изображением, смешные трусы со множеством смеющихся Эйфелевых башен… «чтоб стояло», так сказать.

– Черт, как я все это объясню ей, – озадаченно сказал Дракончег. – Особенно трусы! А?

Ну, это слишком, честное слово! Алёна не выдержала:

– Не можешь объяснить, не бери. Я найду, куда пристроить.

– Да, правильно, не теряйся, тут аж на четырех стебарей хватит, – сказал, словно плюнул, Дракончег и вышел вон.

В прихожей он даже обуваться не стал – схватил свои ботинки, куртку и в одних носках выбежал в подъезд, словно опасался, что Алёна погонится за ним со скалкой или чем-нибудь в этом роде.

Не погналась. Наверное, следовало бы, но она просто не могла тронуться с места.

Ну почему мужчины такие сволочи?!

Потом она подумала, что Дракончег, наверное, сейчас размышляет: «Ну почему бабы такие сволочи?» – и ей стало смешно.

Ненадолго. На чуточку. Потом…

Потом она заперла дверь, вернулась в комнату, легла в постель, пахнущую Дракончегом, и заснула, обнимая подушку и отгоняя ужасную мысль, что, может быть, теперь так будет всегда – подушка вместо него…

– Кто б подумать мог?! Замыслили здешние лиходеи и Россию ввергнуть в пучину мятежа! Да чему я дивлюсь? От них всего можно ожидать. Чернь распустилась отвратительно. Король и королева вызывают все меньше верноподданнического уважения! А самое грустное, что господа дворяне сами порочат имена венценосцев. Самый опасный – герцог Орлеанский.

– Брат короля?! Что вы, господин Симолин… да мыслимо ли такое?!

– Один из его кузенов. Герцог Филипп, прежде носивший титул Шартрского, после смерти отца ставший герцогом Орлеанским. Грех такое говорить о родственнике короля, но его манеры и образ жизни… Страшный распутник, ненавидит королеву и распространяет о ней самые гнусные слухи.

– Но почему? Чем она заслужила?

– Да небось дала потаскуну от ворот поворот! Герцог Филипп хочет быть популярным в народе. Народ дурно относится к «австриячке». А его величество никогда не умел держать в узде чернь, он всегда был слишком мягок, а та непрерывная смена министров, которая происходит сейчас, это заигрывание с простолюдинами, – все это только еще больше показывает его слабость. Король не имеет права быть человеком, но во Франции всегда слишком много болтали о том, каков он как мужчина и какова королева как женщина. О ней, бедняжке, чего только не пишут, ей присваивают самые страшные грехи. У нее была подруга – принцесса Ламбаль. Когда они познакомились, королеве было шестнадцать, принцессе – девятнадцать. Бедная Мария-Антуанетта, одинокая в чужой стране, конечно, подружилась с Ламбаль. Но у нее долго не ладилась интимная жизнь с королем, и дружбу с принцессой стали извращать самым гнусным образом. Их обвиняли в лесбийском, сапфическом грехе!

– А это что за грех?

– Ой, Петрушка, да неужто остались еще люди столь невинные, неиспорченные, как ты?! Неужто не знаешь? Это когда две дамы вступают промеж собой в постельные игры и приносят друг дружке удовольствие.

– Да как же сие мыслимо? А… чем орудуют-то?!

– Ну, пристал! Я не дама распутная, я в последовательницы Сапфо не записывался. Подробности тебе нужны – ступай по улицам пройдись, узнаешь, что было и чего не было. Просветишься в этом просвещенном государстве! Смотри-ка, переодетый да помытый, ты на человека стал похож, только физиономия наша, насквозь российская.

– Сударь, Иван Матвеевич, а как же быть с русскими молодыми господами, ради уловления коих так старается Виллуан? Может быть, упредить их об опасности? Вам же все фамилии известны.

– Конечно, известны, только о большей части их тревожиться не стоит. Настроения их мне беспокойства не внушают. Это аристократы, кои аристократами умрут, и вскипевшая черная пена, которая выплескивается сейчас на улицы, вызывает в них брезгливость и отвращение. Только двое… Двое кажутся мне подходящими для насаждения в них революционной заразы. Имена их – Новиков Николай и Радищев Александр. Новиков уже много чего успел накуролесить в России… А здесь вступили они в так называемый Бретонский клуб, в коем поначалу собирались депутаты Национального собрания (вот где сборище предателей Франции!) от Бретани. Правда, сейчас, вот уже с месяц, туда набилась общепарижская шушера, и зовут они себя jacobins, якобинцы, потому что место для своих сборищ выбрали в доминиканском монастыре святого Якова. Вот туда наши два смятенных русских ума и прибились. А жаль, потому что люди оба образованные, недюжинные! Да вот только от добра добра искать горазды… Если в их настроения проникнет зараза якобинская всерьез, это, по возвращении их на родину, две такие бомбы в Отечестве нашем взорвутся… Я тебе опишу, как они выглядят, и скажу, где обосновались. Ты там походи поблизости. Авось удастся незаметно проследить, с кем Радищев и Новиков встречаются.

– Да мне бы Виллуана сыскать…

– А как ты его сыщешь? Разве что тоже встретишь случайно. Все, теперь это проклятущее донесение уже у тех, кому было назначено. Но, как говорили древние мудрецы, praemonitus praemunitus, предупрежденный вооружен. Мне известно, откуда и для кого ждать беды. Всем нашим отправлю предупреждения, однако, повторюсь, ни в ком не сомневаюсь, кроме этих двоих. Ну, Петруша, ступай, прогуляйся по великому городу, послушай, чего говорят, да попытайся сыскать не Радищева, так Новикова, а то и обоих вместе.

Говорят, подлинные знатоки всегда приезжают на «Жизель» ко второму акту, когда начинают танцевать виллисы. А первый, с этими пасторальными сценками, – типа ну, не посмотрел, так не посмотрел, ничего особенного. И музыка, мол, второго действия совершенно иная, более возвышенная и пронзающая душу.

Алёна, наверное, тоже была знатоком (все же этот балет она видела раз пятнадцать), но очень любила первое действие. И нынче наслаждалась от души, и даже неотступные и очень тягостные воспоминания о ссоре с Дракончегом и зрелище графа Альберта в исполнении Петра Фоссе не могли ей отравить удовольствие. Удивительно прекрасно все нынче танцевали: и почти полностью сменившийся кордебалет, и очень молодая пара в па-де-де, и прелестная, тонкая, легкая, хотя и несколько высоковатая, возвышавшаяся на голову и над подругами, и над матушкой, и над обоими своими кавалерами Жизель – Василина Васильева, и мрачно-ревнивый Ганс (немедленно снова вспомнился Дракончег)… И даже Петр Фоссе оказался не так уж плох, честное слово, особенно если учесть, что на нем было глухо-черное трико, и удлинявшее, и стройнившее мощные ноги. Да, собственно, много ли требуется от партии графа Альберта в «Жизели»? Это вам не Зигфрид из «Лебединого озера». Альберт – более или менее статичный инструмент для поддержек. Выразительность страданий выпадет в этом балете на долю Ганса, который сначала своими изобличениями – а ведь он искал только правды, он вывел на чистую воду лгуна и ловеласа графа Альберта, который так и так разбил бы сердце Жизели, ведь он был обручен с графиней Батильдой! – довел Жизель до могилы, а потом был замучен виллисами. И зачем он только потащился на кладбище среди ночи? Знал ведь, что там блуждают призраки красавиц, умерших до свадьбы по вине неверных возлюбленных!..