Коллекция китайской императрицы. Письмо французской королевы - Елена Арсеньева

«Ну и город! Головокружение! Ну и народ! Да закрывает ли кто-нибудь рот?! Ну и спешка! Всяк норовит другого сшибить. Ну и суматоха! Ну и нравы! Ну и одежда! Груди из корсетов так и вываливаются! По лавкам косыночки кругом выставлены, нарочно чтобы перси прикрывать, фишю называются, fichu, так ведь мало кто ими пользуется. Хотя жарища… ох, жарища! Немудрено, что все голорукие да гологрудые бегают. Бабенки простоволосые… уже нагляделся я на такое, покуда по Европе ехал, ан нет – Париж всего распущенней. Улицы мощены, грязны, так хочешь не хочешь, а надобно красотке юбку задрать, чтобы лужу перескочить. А мужчины глазами проворными так и норовят на ту ножку глянуть. А что, хороши ножки у парижанок, хотя сами девицы – ну, куда им против моей Агафьюшки! Вот кабы ее с ее-то статью этак нарядить, в двадцать юбок, одна другой пышней, да обуть в шелковые туфельки… Ан нет, не желаю я, чтоб кто-нибудь на нее глаза пялил! Она моя, а тут всяк норовит чужой даме под юбку залезть.

Не пойму, или впрямь Париж таков всегда, или оттого, что черная пена вскипает, так безудержны языки, столько грязи льют на королевскую семью?

Да мыслимо ли про королеву книжонку напечатать и назвать ее – «Бешенство матки Марии-Антуанетты»?! Да за такое надо сразу рубить обе руки и голову в придачу! Город просто наводнен какими-то газетенками, кругом продают и просто листки, на которых то стишок грязный напечатан, то картинка похабная намалевана, то памфлет высокопарный, то призывы к убийствам, грабежам…. Так вот что значит – революция! Мажь грязью все, что можешь, все, что хочешь, и из этого свою выгоду извлекай. Такого начитался да наслушался, что и не знаю, чему верить. Да, узнал я и про принцессу Ламбаль… Фаворитка королевы была! Ближайшая подружка! И в Трианоне для нее лучшие покои и высокая придворная должность главного управляющего королевского дома. А в этих листках зовут ее «Сафо Трианона». Начитался… плеваться охота… «Милый ангел» королевы, принцесса Ламбаль, стала во главе «анандринской секты», «секты без мужчин», «лесбийского заговора, цель которого – довести Францию до полного бесплодия». «Двор не замедлил последовать этой моде, где каждая женщина является одновременно лесбиянкой и потаскухой»; «детей больше не рожают, так гораздо удобней»; «пенис больше не нужен, его заменяет игривый и развратный пальчик!»

Господи, за что наказуешь, за что осквернил меня этим новым знанием?!

Королеву уничижают, а герцога Орлеанского превозносят. И каких-то новых расплодилось людей с именами, похожими на прозвища. Какой-то Марат, Робеспьер, Демулен… Этот последний впереди всех гарцует. Только и знай кричат о речи, которую он произнес в садах Пале-Рояль. Это, оказывается, дворец герцога Орлеанского. Да и впрямь, вот где рассадник мятежа! Понесся я туда, думал, может, там наткнусь на Новикова или Радищева. Дома их нет, а то как же, но и тут не встретил никого, по описанию схожего с тем, кое дал мне Иван Матвеевич Симолин. Сказать правду, не мог с головой окунуться в их розыск, ибо то и дело темнело в глазах, когда слышал что-то вроде:

А вот Мари-Антуанетт, ее распутней в мире нет.

Продажные девицы – пред нею голубицы.

Чтоб утолить любви экстаз,

Троих мужчин берет зараз.

А что же делают они?

Здесь нет большой загадки.

Под одеялом короля

Играют вместе в прятки.

«Французские штучки» – скромней этой сучки,

Которая ждет кобеля.

Все шлюхи Парижа на голову ниже

Законной жены короля.

Вот эту паскуду – в короне покуда —

Мы выгоним вон из страны.

Пусть ведьмы на шабаш к себе приглашают

Любимую дочь сатаны.

Австрийскую квочку, испортив ей ночку,

К родне отвезет батальон,

А коль не захочет – нож повар наточит

И сварит отличный бульон!

– Чего стал, как дурак? Тебе на голову дерьмо льют, а ты и рот раскрыл, авось попадет?

Ого, какой тычок я получил, со злобищей какой! Голос женский, а словечки-то… Обернулся: ишь какая! Мещаночка парижская, но не расфуфыренная, а в черном да в сером, груди прикрытые, на шее фишю, волосы под белым чепцом, однако одна или две пряди на плечи упали и ветром развеваемы. Волосы так себе, пепельные, не то что у моей Агафьюшки, да и глаза серые, как пепел, однако очень хороши: огромные, яркие, злые.

– Простите, сударыня, я в жизни такого не слыхивал, вот и обомлел. Не меня бранить надобно, а тех ваших соотечественников, кто позволяет себе государыню свою так честить.

– По говору слышу, ты не француз. Да и физиономия другая. Откуда ты? Германец? Поляк?

– Русский я. Из Петербурга.

– Что за город такой? Столица Московии? Слышала, у вас вечная зима и медведи по улицам шляются? Домов у русских дикарей нету, все в шалашах еловых живут и никогда не моются. Грамоте не знают, песен не поют, танцевать не танцуют, знай ждут, с кем в драку ввязаться, а в драках их бьют все, кому не лень.

– Ах ты дура парижская, была б ты мужиком, я б тебе показал, как русские дерутся! Кулаками бы так измесил, что и не встала бы. Знаешь, лучше дикарем быть, чем петь на улицах гнусные песенки про свою государыню. Для сего большой образованности не нужно, достаточно скотиной быть!

Повернулся и пошел прочь. Иду, а сам аж трясусь весь.

Ах, как эта сучка французская меня задела! Оскорбила – дальше некуда! И чего она ко мне прицепилась? Как будто никто другой не слушал эту песенку поганую!

Да забудь о ней, Петька Григорьев, по сторонам гляди! Это ж все революционеры, где-то тут и Новиков с Радищевым шатаются. Ох, гляжу я на эти рожи голодные, на обноски, в которые одеты здешние властители умов, и смекаю: первое, что они сделают, если, храни и помилуй Господь, до власти дорвутся, это платья королевины и королевские и придворные наряды промеж себя разделят, да и потом свои обноски будут соратникам раздавать.

Ох, что творится! Куда это все понеслись, орут…

– Демулен! Камилл Демулен! Слушайте Демулена!

Граф де Сегюр о нем говорил… да как охульно! Демулены, мараты, робеспьеры… словно о разбойниках с большой дороги! Ну, по обличью-то он не разбойник, тощий, прыщавый, недокормленный, а вот глаза по-разбойничьи горят. И что говорит, выкликает-то что!..»

С утра, после довольно беспокойно проведенной – в раздумьях, в тяжких и порой парадоксальных умозаключениях, а также в кропотливом ползании по Интернету, – ночи, она позвонила в театр. Ни один номер не отвечал, кроме дежурной службы, как ее назвали в справочной. Алёна подозревала, что имеется в виду телефон, который стоит на столике вахтерши, охраняющей служебный вход.

– Скажите пожалуйста, – вежливо спросила Алёна. – Как фамилия художника, выставка которого находится у вас на втором этаже?

– А мне почем знать?! – возмущенно ответила дежурная… явно это была уже другая дама, не вчерашняя словоохотливая Ольга Сергеевна. – Я где, а выставка – где?!