Поющие в терновнике - Колин Маккалоу

И Ральф де Брикассар ощутил, что мозг его уже настраиваетсяна должный лад и мысли, даже еще не высказанные, облекаются в слова болеевысокопарные; лучше многих он знал, как меняется человек, смотря по тому, ктоего собеседник, поневоле меняешь даже манеру говорить. Нет, беглость обыденнойлондонской речи не для этих ушей. И он сел чуть поодаль напротив маленькогохудощавого человека в алом муаровом одеянии особенного, как бы переливчатого ивсе же неизменного оттенка, так что оно не противоречило всему окружающему, асловно с ним сливалось.

Безмерная усталость, что давила его последние недели, вдругпоказалась не столь тяжкой: почему, в сущности, он так страшился этой встречи,ведь знал же в глубине души, что его поймут и простят? Нет, вовсе не этострашит, а совсем иное. Ужасно сознание вины, ибо он пал, не достигсовершенства, к которому стремился, не оправдал доверия того, кто всегда былему истинным, заботливым, бесконечно добрым другом. Ужасно сознание вины, ибостоишь перед тем, кто чист духом, а сам ты утратил чистоту.

— Ральф, мы — пастыри, но это не все: мы были ещечем-то до того, как приняли сан, и нам от этого не уйти, несмотря наизбранность нашу. Мы — люди и не свободны от прегрешений и слабостей людских. Вчем бы вы ни признались, ничто не переменит мнения, какое сложилось у меня овас за все эти годы, ничто не побудит меня думать о вас хуже и любить васменьше. Многие годы я знал, что вам еще не пришлось испытать на себе, скольслаба наша человеческая природа, и знал также, что вам неминуемо придется этоиспытать, как испытали все мы. Даже сам святейший Папа, смиреннейший ичеловечнейший из нас.

— Я нарушил обет, ваше высокопреосвященство. Этот грехнелегко прощается. Это святотатство.

— Обет бедности вы нарушили много лет назад, когдаприняли наследство Мэри Карсон. Остаются обеты целомудрия и смирения, не такли?

— Значит, я нарушил все три, ваше высокопреосвященство.

— Я предпочел бы, чтобы вы называли меня, как прежде,просто по имени. Нет, я не возмущен, Ральф, и не разочарован. На все волябожия, и, мне кажется, тем самым вы получили важнейший урок и постигли истину,которую нельзя постичь способом менее жестоким. Бог есть тайна, и пути его вышенашего жалкого понимания. Однако, думаю, то, что вы совершили, совершено не полегкомыслию и не просто отбросили вы священный обет, точно пустые слова.Слишком хорошо я вас знаю. Знаю, что вы горды, и всей душою преданы своемусану, и сознаете свою исключительность. Быть может, вы как раз и нуждались втаком уроке, дабы умерилась ваша гордость и вы поняли, что прежде всего вы —человек, а потому и не столь велика ваша исключительность, как вам казалосьпрежде. Не так ли?

— Так. Мне не хватало смирения, и в каком-то смысле ястремился стать самим Богом. Грех мой — тягчайший и непростимый. Я и сам немогу себе простить, как же мне надеяться на прощение Господне?

— Гордыня, Ральф, опять гордыня! Не ваше дело прощать,неужели и сейчас вы еще не поняли? Только Господь дарует прощение! Только одинГосподь! А он прощает, если искренне раскаяние. Он, как вы знаете, прощал грехигораздо более тяжкие тем, кто далеко превзошел вас в святости, а также и тем,кто далеко превзошел вас в пороках. Не думаете ли вы, что сам Люцифер, князьтьмы, не получил прощения? Он был прощен в тот же миг, как восстал противГоспода. И участь правителя преисподней не Господь ему определил, а избрал онсам. Не он ли сказал: «Лучше править в аду, чем служить в небесах»? Ибо не могон смирить свою гордыню и покориться чьей-то воле, даже и воле Господа Бога. Ия не желаю, чтобы вы совершили ту же ошибку, дорогой мой друг. Смирения — вотчего вам недостает, а ведь именно смирение и создает великих святых — и великихлюдей тоже. Доколе вы не предоставите прощать Господу, не обрести вам истинногосмирения.

Суровые черты Ральфа исказило страдание.

— Да, я знаю, вы правы. Я должен примириться с тем,каков я есть, и стараться стать лучше, но отбросить гордыню. Я раскаиваюсь иготов исповедаться и ждать прощения. О, как горько я раскаиваюсь!

Он вздохнул, и взгляд его выдал внутреннюю борьбу, которуюне мог он высказать тщательно взвешенными словами и уж, конечно, не в этихстенах.

— И все же, Витторио, я не мог поступить иначе. Мнеоставалось либо погубить ее, либо навлечь гибель на себя. И в тот час мнеказалось, выбор ясен, ведь я ее люблю. Не ее вина, что я никогда не желалуступить любви плотской. Но, поймите, ее судьба стала для меня важнее моейсобственной судьбы. До той минуты я всегда думал прежде о себе, себя ставилвыше, ведь я служитель церкви, а она всего лишь одна из малых сих. А тут мнестало ясно: это я в ответе за то, какою она стала… Мне следовало отказаться отнее, пока она была еще ребенком, а я этого не сделал. Она прочно занимала местов моем сердце и понимала это. А выбрось я ее из сердца, она бы и это поняла, истала бы совсем иной, и тогда бы я не мог быть ей духовным наставником. —Ральф улыбнулся. — Вы видите, мне должно во многом раскаиваться. Я пыталсяи сам сотворить одну живую душу.

— Это и есть та роза?

Архиепископ Ральф запрокинул голову, посмотрел на сложныеузоры лепного с позолотой потолка, на причудливую люстру.

— Кто же еще это мог быть? Она — единственная мояпопытка творения.

— А с ней не случится беды, с вашей розой? Не причиниливы ей большего зла, чем если бы вы ее отвергли?

— Не знаю, Витторио! Если бы знать! Тогда мне казалось,иначе поступить невозможно, Я не наделен Прометеевым провидческим даром, ачувства мешают рассуждать здраво. И потом… это случилось само собой! Но, мнекажется, в том, что я ей дал, она нуждалась больше всего: надо было признать вней женщину. Нет, сама она, конечно, сознавала себя женщиной. Но этого не зналя. Если бы впервые я встретил ее уже взрослой, наверно, все сложилось быпо-другому, но я многие годы знал ее ребенком.

— Я слышу в ваших словах самодовольство, Ральф, вы ещене готовы для прощения. Вас это уязвляет, не так ли, — открытие, что вы несверхчеловек и подвержены обыкновенным человеческим слабостям. Подлинно ли всвоем поступке вы движимы были столь благородным духом самопожертвования?

Ральф вздрогнул, взглянул в лучистые карие глаза — оттуда нанего смотрели два его крохотных отражения, два ничтожных пигмея.

— Нет, — сказал он. — Я всего лишь человек, иона дала мне наслаждение, какого я прежде и вообразить не мог. Я не знал, что сженщиной можно испытать подобное, что она дарит такую огромную радость. Яжаждал никогда больше с нею не расставаться, и не только ради ее плоти, но радисчастья просто быть подле нее, говорить с нею и молчать, есть обед,приготовленный ее руками, улыбаться ей, разделять ее мысли. Я буду тосковать поней до последнего вздоха.

В смуглом лице Витторио, лице аскета, ему вдруг почудилоськакое-то сходство с лицом Мэгги в минуты их расставания — словно снят с душитяжкий гнет и торжествует воля и решимость идти своим путем, несмотря на всетяготы и скорби и мученья. Что же он изведал в жизни, этот кардинал в красномшелку, который, казалось, только и питает нежность к ленивой абиссинской кошке?