Гостья - Симона де Бовуар

– Мы все виноваты, – заметила Франсуаза.

– Мы с тобой без потерь преодолели этот опыт. Мне хотелось бы, чтобы и она удачно его преодолела. – В задумчивости Пьер впился зубами в ноготь. – Ты немного нарушила мои планы.

– Не повезло, – равнодушно ответила Франсуаза. – Но ей следовало всего лишь не выражать такого презрения к Жерберу.

– Разве тебя это остановило бы? – с нежностью спросил Пьер.

– Он больше бы дорожил ею, прояви она больше искренности, – сказала Франсуаза. – Это сильно бы все изменило.

– Наконец, что сделано, то сделано, – сказал Пьер. – Только следует поостеречься, чтобы она ничего не заподозрила. Ты отдаешь себе отчет? Ей осталось бы лишь броситься в воду.

– Она ничего не заподозрит, – сказала Франсуаза.

У нее не было ни малейшего желания приводить Ксавьер в отчаяние – вполне можно было уделять ей ежедневную порцию успокаивающих обманов. Отвергнутой, обманутой, не ей теперь оспаривать у Франсуазы ее место в мире.

Франсуаза посмотрела на себя в зеркало. В конце концов, каприз, непримиримость, непревзойденный эгоизм – все эти надуманные ценности разоблачили свою слабость, и победу одержали старые отторгнутые ценности.

«Я выиграла», – торжествующе подумала Франсуаза.

Она снова существовала одна, без помех, в сердце собственной судьбы. Замкнутая в своем пустом, иллюзорном мире, Ксавьер была теперь всего лишь бесполезным живым трепетанием.

Элизабет пересекла безлюдный отель и вышла в сад. Возле каменной горки с растениями, тень от которой окутывала их, сидели Пьер и Франсуаза. Он писал, она полулежала в шезлонге; никто из них не шелохнулся – живая картина, да и только. Элизабет застыла на месте: как только они ее заметят, все сразу изменится, не следовало обнаруживать себя, не разгадав их секрета. Пьер поднял голову и с улыбкой сказал Франсуазе несколько слов. Что он сказал? Рассматривать его белый спортивный свитер, загорелую кожу – это ничего не давало. За их жестами и выражением лиц истина их счастья по-прежнему была скрыта. Эта неделя ежедневной близости оставляла в сердце Элизабет такой же нерадостный привкус, как мимолетные встречи в Париже.

– Ваши чемоданы готовы? – спросила она.

– Да. Я зарезервировал два места в автобусе, – сказал Пьер. – У нас есть еще целый час.

Элизабет коснулась пальцем разложенных перед ним бумаг:

– Что это за сочинение? Ты начал писать роман?

– Это письмо Ксавьер, – с улыбкой ответила Франсуаза.

– Что ж, она не должна чувствовать себя позабытой, – сказала Элизабет. Ей не удавалось понять, почему вмешательство Жербера ничем не нарушило согласия трио. – Ты вернешь ее в этом году в Париж?

– Обязательно, – сказала Франсуаза, – если только действительно не будет бомбежек.

Элизабет посмотрела вокруг; сад нависал террасой над обширной зеленой и розовой долиной. Он был совсем крошечным; вокруг зеленых бордюров причудливая рука расположила раковины и огромные камни с неровными выступами; чучела птиц гнездились в сооружениях из раковин, а среди цветов сверкали металлические шары, стеклянные кабошоны, фигурки из блестящей бумаги. Война казалась такой далекой. Приходилось чуть ли не делать усилие, чтобы не забывать о ней.

– Ваш поезд будет набит битком, – заметила она.

– Да, все срочно уезжают, – сказал Пьер. – Мы последние постояльцы.

– Увы! – отозвалась Франсуаза. – Мне так нравился наш маленький отель.

Пьер положил свою руку на ее.

– Мы вернемся. Даже если начнется война, даже если она будет долгой, когда-нибудь она кончится.

– Как она кончится? – задумчиво произнесла Элизабет.

Смеркалось. Три французских интеллектуала размышляли средь тревожного покоя французской деревни перед лицом надвигавшейся войны. В своей обманчивой простоте это мгновение обладало величием некой страницы истории.

– А вот и полдник! – сказала Франсуаза.

Приближалась горничная с подносом, нагруженным пивом, вином, конфитюрами и печеньем.

– Тебе конфитюр или мед? – с воодушевлением спросила Франсуаза.

– Мне все равно, – с досадой отвечала Элизабет.

Можно было подумать, что они нарочно избегали серьезных разговоров. В конце концов, такого рода деликатность вызывала раздражение. Она взглянула на Франсуазу. В полотняном платье, с распущенными волосами, она выглядела очень молодо. Элизабет вдруг задалась вопросом, а не была ли восхищавшая в ней безмятежность в какой-то мере проявлением легкомыслия.

– Нас ожидает странное существование, – сказала она.

– Я больше всего боюсь, как бы не пришлось смертельно скучать, – ответила Франсуаза.

– Напротив, это будет захватывающе, – возразила Элизабет.

Она не знала в точности, что будет делать; германо-советский пакт поразил ее в самое сердце. Однако она не сомневалась, что ее силы не будут растрачены впустую.

Откусив медовую тартинку, Пьер улыбнулся Франсуазе:

– Странно думать, что завтра утром мы будем в Париже, – заметил он.

– А я задаюсь вопросом, многие ли уже вернутся, – сказала Франсуаза.

– Во всяком случае, будет Жербер. – Лицо Пьера просияло. – Завтра вечером мы непременно пойдем в кино. Сейчас показывают множество новых американских фильмов.

Париж. На террасах Сен-Жермен-де-Пре женщины в легких платьях пили холодные оранжады; от Елисейских Полей до площади Этуаль красовались большие заманчивые фотографии. Скоро вся эта беспечная радость погаснет. Сердце Элизабет сжалось. Это Пьер внушил ей ужас перед легкомыслием, а сам между тем не проявлял такой строгости. Всю неделю она с раздражением чувствовала это: в то время как сама она жила, не отрывая от них глаз как от требовательных примеров для подражания, оба они преспокойно предавались своим капризам.

– Тебе надо заплатить по счету, – сказала Франсуаза.

– Иду, – ответил Пьер, вставая. – Ай, проклятые камушки. – Он подобрал свои сандалии.

– Почему ты всегда ходишь босиком? – спросила Элизабет.

– Он уверяет, что волдыри еще не прошли, – сказала Франсуаза.

– Это правда, – подтвердил Пьер. – Ты заставила меня столько ходить.

– У нас было прекрасное путешествие, – со вздохом сказала Франсуаза.

Пьер ушел. Через несколько дней они разлучатся. Пьер станет безвестным, одиноким солдатом в холщовой форме. Франсуаза увидит, как закроется театр, а друзья разойдутся кто куда. А Клод между тем будет томиться в Лиможе, вдали от Сюзанны. Элизабет вглядывалась в голубой горизонт, где растворялись розовость и зелень долины. В трагическом свете истории люди лишались своей тревожащей тайны. Все было спокойно; весь мир целиком застыл, и в этом всеобщем ожидании Элизабет без боязни, без устремлений ощущала себя созвучной этому вечеру. Ей казалось, что наконец-то ей была дарована долгая передышка, когда от нее ничего не будет требоваться.