Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции (1914–1918) - Владислав Аксенов

В данном разделе речь пойдет о тех представлениях обывателей, которые были формально закреплены в письменной городской культуре. Следует оговориться, что хотя раздел посвящен «тексту», последний будет пониматься в узком смысле этого слова, как результат вербального письма. В предыдущем разделе уже было показано, что совокупность устных высказываний крестьян также создавала свой вполне структурированный текст-нарратив, который был реконструирован в форме «сказки о царе и мировой войне». В следующем разделе мы рассмотрим существовавшие визуальные тексты. Тем не менее очевидно, что письменный текст, в отличие от устного или визуального, имеет более строгую упорядоченную структуру и, что самое главное, предполагает меньшую вариативность его интерпретаций реципиентом.

Признание различных форм текста пришло в лингвистику не сразу. И. Р. Гальперин, например, отрицал существование устного текста, полагал, что акт коммуникации порождает текст, когда он упорядочен и лишен спонтанности[1038]. Ю. М. Лотман, признавая существование устного текста, все же обращал внимание на зыбкую и подвижную его форму, предлагал «разовые» тексты-речи называть «не-текстами», так как они не остаются в культуре[1039]. Вместе с тем уже рассмотренные теории полифонизма М. М. Бахтина и интертекстуальности Ю. Кристевой демонстрируют возможности реконструкций устных текстов и тем самым возвращение их культуре. Тем не менее нельзя не согласиться с К. В. Чистовым, что «любой письменный текст есть некая стабилизированная структура, реально существующая к моменту, когда начинается его восприятие», что отличает его от устного текста[1040].

Любая речь строится по определенным логическим законам, но ее устная, разговорная форма недостаточно структурирована и может содержать невербальные элементы, мешающие восприятию смысла. Письменная форма, наоборот, призвана максимально упростить восприятие сообщения. Возможность «отмотать назад», вернуться к началу чтения, позволяет читателю точнее понять смысл авторской интенции. Люди, вовлеченные в культуру письменного текста, вырабатывают навыки непротиворечивого логического мышления, системы аргументации. Даже чтение священных текстов, сомнительная практика их зазубривания на уроках закона божьего формируют стремление точного, буквального понимания высказывания. Городская среда, предполагающая высокую конкуренцию, ориентирована на получение образования и, вместе с ним, рационального знания. В этом отношении «письменный город» рациональнее «устной деревни». Вместе с тем еще раз отметим, что противопоставление слова письму во многом условно, так как элементы того и другого наблюдаются в мышлении любого человека. Жак Ле Гофф, изучая проявления «ученой» (текстовой) и «народной» (устно-фольклорной) культур в европейской средневековой литературе, обращал внимание на то, что даже в работах клириков заметно влияние фольклорных традиций[1041]. Тем интереснее исследовать процесс, захвативший столичное общество в годы Первой мировой войны, — проникновение иррациональных, настоянных на слухах «знаний» устной культуры в письменную городскую среду.

Хотя слухи изначально относятся к устной форме сведений и о них уже говорилось в разделе, посвященном устной культуре, ниже речь пойдет о тех слухах, которые отразились в эпистолярном наследии образованных слоев (материалы перлюстрации), проникли в периодическую печать, стали предметом разбирательств Департамента полиции в результате доносов. Очевидно, что между слухами необразованных или малообразованных сельских жителей и образованных представителей высших слоев общества есть известные различия, которые, как будет показано в дальнейшем, стирались по мере приближения к революции 1917 г.

В теории патриотизм описывается в позитивной терминологии, в которой акцент делается на чувстве любви, но на практике, особенно во времена войн и революций, чувство любви сменяет противоположное чувство ненависти. Исследователи неоднократно обращали внимание на то, как важно для поддержания патриотической сплоченности общества создать простой и понятный образ врага, однако опасность заключается в том, что массовое сознание очень легко от реального врага внешнего переключается на поиск вымышленных врагов внутренних, так называемой «пятой колонны». Последнее грозит расколом общества и может быть симптомом приближающейся гражданской войны. Собственно, в 1917–1922 гг. разделение граждан России на «своих» и «чужих», проводившееся в красной и белой пропаганде, проникавшее на уровень бытового сознания людей, во многом выступало движителем Гражданской войны. Однако опыт ненависти был приобретен современниками задолго до революции 1917 г.

Современная психологическая теория дифференциальных эмоций признает наличие эмоциональной системы, в которой ее элементы (дискретные эмоции) взаимосвязаны динамическим и статическим образом, при этом между отдельными элементами наблюдаются иерархические отношения[1042]. Как правило, эмоции не могут длиться долго и перетекают друг в друга. К. Изард использовал понятие эмоциональной триады, описывавшей родственные эмоции, тесно связанные между собой. Например, триада враждебности, по мнению американского психолога, включает в себя три дискретные эмоции — отвращение, гнев, презрение. «Ситуации, активирующие гнев, часто в той или иной мере активируют эмоции отвращения и презрения. В любой комбинации эти три эмоции могут стать главным аффективным компонентом враждебности. Большинство причин, вызывающих эмоцию гнева, подпадают под определение фрустрации», — отмечает психолог[1043]. При этом если говорить об эмоциях не в нейрофизиологическом, а историческом контексте (т. е. иметь в виду не столько эмоции в нейрофизиологическом смысле, которые имеют весьма непродолжительное время действия, а чувства и настроения, им соответствующие), можно уточнить причины конкретной враждебности. В нашем случае в основе травмирующей эмоции, запустившей триаду враждебности к немцам, лежал страх. Страх войны, персонифицированный в страхе перед внешним врагом, привел к распространению гнева, отвращения и презрения не только к подданным Германской империи, но и в конечном счете к русским этническим немцам. Настоянная на триаде враждебности «патриотическая» пропаганда приводила к развитию германофобии, которая в отдельных случаях выливалась в настоящее психическое расстройство.