Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции (1914–1918) - Владислав Аксенов

Кроме описания немецких зверств, на театре военных действий доставалось и «внутренним немцам». «Московский листок» писал, что в торговом доме «Мандль и К» заведующий Отто Блюме призывает своих русских служащих свистом, как собак[1061]. Периодическая печать публиковала абсурдные слухи, часто основанные на банальном невежестве, однако в новых психологических условиях сознание городских обывателей как будто блокировало навыки критического восприятия информации. Так, в сентябре 1914 г. «Петроградский курьер», «Русский инвалид», «Русское знамя», а также некоторые провинциальные газеты опубликовали «историю» отъезда из России некой гувернантки Эльзы Шютгоф: «В семье одного известного петроградского профессора в течение двух лет служила бонной немка Эльза Шютгоф. Помимо пылкой любви к фатерлянду и кайзеру, Шютгоф старательно собирала… свинцовую бумагу из-под чая, шоколада, мыла и т. д. Семья профессора сначала недоумевала над этим, но потом привыкла. Когда же немку спрашивали, зачем ей нужны свинцовые бумажки, то последняя отделывалась молчанием. Так прошло два года. В июле была объявлена война с Германией и Австрией. Шютгоф тотчас же заявила профессору, что она едет на родину. В момент отъезда в квартире находилась вся семья профессора. Уложив все вещи на извозчика и холодно простившись со всеми, Шютгоф вышла из квартиры. Не прошло и минуты, немка снова возвратилась. Оказывается, она забыла какой-то пакет. От излишней торопливости пакет выскользнул из ее рук, и по полу разлетелись комочки свинцовой бумаги. Тут-то перед недоумевающей семьей профессора и раскрылась тайна коллекционирования бонной свинцовой бумаги. Собирая рассыпавшийся свинец, разозленная этим немка разразилась следующими словами: „Вы еще не догадались, зачем я собирала у вас в течение двух лет свинцовую бумагу? Так знайте. Когда я жила в деревне, близ Штеттина, наш пастор, во время проповеди, говорил, чтобы женщины Германии, в особенности же те, которым приходится жить в чужой стране, с особым рвением собирали кажущуюся негодной в хозяйстве свинцовую бумагу из-под чая, шоколада, мыла и т. п. Присылайте собранный свинец мне, говорил он, а я буду передавать его на заводы для изготовления пуль. Помните же, дети, говорил он, какую пользу вы можете оказать своей родине“… Не успели слушатели прийти в себя, как торжествующая немка хлопнула дверью, успев еще крикнуть: „Мною собрано и выслано в Германию десять таких мешков, по пяти фунтов каждый!“»[1062] Весьма показательно в этой истории почти алхимическое превращение пищевой алюминиевой фольги в свинцовую бумагу. Впрочем, следует отметить, что в условиях невротизации общества в головы травмированных войной обывателей могли приходить куда более безумные идеи.

Страх перед «внутренним немцем», врагом порождал бытовую подозрительность и агрессию, поэтому неудивительно, что патриотические акции часто оборачивались хулиганскими выходками. 10 октября 1914 г. патриотическое празднование, посвященное победам русской армии, перетекло в Москве в первый погром, в котором пострадали немецкие магазины и их служащие. Особенно долго продолжался разгром магазина «Мандль», что привело к прекращению трамвайного движения[1063]. Петроградский городской голова И. И. Толстой записал по поводу развившейся в прессе германофобии: «Вообще наша цензура совершено нелепая, и правительство не осознает, что, поощряя травлю немцев известного рода газетами, оно играет в опасную игру чисто демагогического свойства, забывая, что палка о двух концах»[1064]. Замечание о палке о двух концах оказалось пророческим, и начатая война с выдуманным «внутренним врагом» в конечном счете обернулась против власти.

В. Л. Дьячков и Л. Г. Протасов отметили, что ненависть к «внутреннему врагу» оказалась сильнее, чем к внешнему. Исследователи объяснили это тем, что образ врага в массовом сознании складывался на опыте и примере прошлых войн с представителями более далеких в культурном отношении народов от русских — турок и японцев, «понять же, за что надо заставить себя убивать немца, мадьяра, чеха, русина, поляка, было труднее»[1065]. В то же время ненависть к внутреннему врагу подпитывалась негативно осмысленным опытом прошлой жизни, пережитыми обидами. Ранее уже обращалось внимание на то, что крестьянские доносы в адрес немцев-колонистов, якобы занимавшихся шпионской деятельностью, во многом объяснялись страхом конкуренции с технически более подкованными хозяйствами. Но помимо рационального страха присутствовали и иррациональные фобии, усиленные психологическими особенностями времени.

В Прибалтийском крае германофобия подпитывалась застарелыми национально-бытовыми конфликтами немцев, с одной стороны, и латышей с эстонцами, с другой. Первых обвиняли в том, что они игнорировали патриотические манифестации, избегали поставок лошадей в армию. Товарищ министра внутренних дел и командир отдельного корпуса жандармов В. Ф. Джунковский специально отправился в Прибалтийский край, чтобы разобраться в ходивших о местных немцах слухах, и отметил их сильную преувеличенность. Так, было подтверждено лишь два случая уклонения от военно-конской повинности, да и то со стороны латышей. «Поведение местных немцев, — писал Джунковский, — носило в общем сдержанный, холодный характер, не выходя за пределы, диктуемые благоразумием и личными интересами»[1066]. Департаменту полиции приходилось расследовать многочисленные доносы местных жителей о шпионской деятельности немцев, в том числе с аэропланов, а также о якобы имевших место планах по подрыву стратегических объектов. Товарищ министра внутренних дел, изучив ситуацию на месте, так их прокомментировал: «Обращаюсь к различным агентурным сведениям, полученным департаментом полиции по Лифляндской губернии и содержавшим в себе указания на изменнические действия местных немцев, как, например, на покушение помещика Липгардта с сыном взорвать мост через реку Эмбах, на спуск немецких аэропланов в Коховском лесу барона Норинга, на обнаружение у одного из помещиков склада бомб и динамита; все эти слухи возникли на почве чрезвычайной нервности и подозрительности к немцам, являясь иногда отголоском имевших в действительности место, но вполне легальных событий. Так, например, после разрешенного губернатором съезда лесоводов в Юрьевском уезде распространился слух, что в замке Ярсевель происходили тайные собрания немцев. Покрытие лютеранской церкви оцинкованным железом или окраску в белый цвет столбов по дороге рассматривали как желание обозначить путь для полета аэропланов и т. п.»[1067] Зачастую именно лежащий в основе слуха сильно искаженный и неверно интерпретированный факт обеспечивал слуху массовую распространенность.