Мелькнул чулок - Элизабет Гейдж

Разве это преступление – вернуться из Европы на день-два раньше, чем она его ожидала? Получать наслаждение так, как ему хочется, еще до того, как он собрался позвонить Энни? Разве Эрик принадлежит ей? Все эти драгоценные месяцы Эрик оставался ее лучшим другом, единственным источником добра и тепла, таким близким, родным, как только может быть любимый мужчина. Может ли она обвинить его в том, что в узком коридоре, соединявшем их индивидуальности, оказалось несколько закрытых для нее дверей, о которых Энни не имела права знать.

Разве Эрик не отдал ей лучшее, что было в нем, без условий и торга, в тот день, когда встретил Энни в доме Дэймона Риса и научил ее искусству актерской игры? Разве не лечил он раны, нанесенные безжалостной прессой, нежнейшими словами и ласками весь этот мучительный год и никогда ничего не просил взамен, кроме радости быть с ней?

Поддавшись логике самообличения, Энни покорно кивнула ночной тьме, расстилавшейся за лобовым стеклом.

Так можно ли винить Эрика? Нет. Конечно, нет. Нет.

Но почему же это короткое слово наполняет ее такой яростью?

Почему ассоциируется с лицом насытившегося любовью животного там, на подушке, почему врезалось в сердце острым клинком, убивая остатки уважения к себе?

«А я хотела выйти за него замуж…»

Сила собственного гнева испугала даже Энни, и она тряхнула головой, чтобы прояснить мысли. Ведь все виденное сегодня позволило ей в чем-то понять Эрика и пожалеть его.

С самого начала их отношений Энни ощущала на себе пристальный взгляд Эрика, светившийся ненасытным любопытством. Он словно хотел взять у Энни все, что она отдаст, понять все, что сумеет. Энни чувствовала себя почти опустошенной этим постоянным напряжением, глубиной его потребности в ней.

И, возможно, в его сомнениях относительно собственной мужественности было крохотное зернышко правды, и эти обнаженные девушка и юноша в спальне были попыткой найти нечто вроде стимулятора, его способом бороться с импотенцией, делавшей его столь прекрасным трагическим актером, возбуждавшей чувственный голод, всепоглощающую потребность в Энни, в чем-то реальном, словно его мучительная юность навеки опустошила его жизнь. Да, это, несомненно, так. Сам Эрик не был по-настоящему реален и мужественно скрывал это от Энни, позволяя ей опереться на него, на лучшее, что было в нем, защищая ее от сознания того, что он никогда не станет настоящим мужчиной ни для одной женщины на свете. Может ли она осуждать Эрика за эти недостатки? Нет.

Даже сейчас образы обнаженных, готовых на все девушки и молодого человека, раздетых и охваченных желанием, среди смятых простыней, ухмыляющихся лиц, переплетенных рук и ног вытеснялись взглядом этих пустых глаз, глядевших на нее так холодно, с ледяным равнодушием…

В конце концов, какое это имеет значение, – нервно уговаривала себя Энни. Что бы ни случилось и не случится, она всегда может довериться себе, положиться на себя, опереться на себя.

Что бы ни случилось.

Тогда почему же эта ярость вновь и вновь поднимается в ней с такой безумной силой, издеваясь над слабыми попытками быть разумной, спокойной, наполняя легкие, словно ядовитый газ, лишающий дыхания и воли?

Энни не знала. Не знала она и того, когда почувствовала впервые потребность находить опору в себе, в горьком одиночестве, удерживать окружающий мир на расстоянии, словно его щупальца вот-вот высосут из нее жизнь, если Энни подпустит его ближе. Девушка сознавала только, что это чувство старше ее самой. Это настоящая Энни Хэвиленд, единственная Энни, которую она знала, и иной женщиной, наверное, уже не могла быть.

Да, она обладала душевной силой, ее единственным союзником, броней, скрытой за улыбкой, которой Энни приветствовала мир. Но была ли она на самом деле собой? Разве вся история ее жизни не доказала Энни, что глубоко-глубоко в душе она не имела ни малейшего представления, кем была на самом деле.

Не было ли в ней такой же внутренней пустоты, как в Эрике? Разве Энни не чувствовала себя такой же ошибкой природы, как и он? И не в этом ли крылась истинная причина страстного желания и стыда, испытанных в уютном домике Тины Меррил? Да, именно так и есть. В этом кроется источник ярости, бушующей сейчас в Энни, толкающей ее с безумной скоростью лететь сквозь ночь. Была ли в ней, в Энни Хэвиленд, та простая реальность, в которой она была все эти годы так безоговорочно уверена? Она думала, что смело шагает по твердой земле, но под ногами трещал тончайший лед.

Что было настоящим? Ее любовь? Чужой, омерзительный образ Лайны, выставленный перед всем миром в качестве настоящей Энни Хэвиленд? Пустые глаза человека на кровати, обнаженные тела его партнеров?

Что же вообще в мире было реальным, подлинным? Жизнь в Ричлэнде, с ее фальшивой позолотой всеамериканского образа жизни? Лживые истории о прошлом Гарри Хэвиленда? Лихорадочное возбуждение, когда она обрела призвание актрисы, женщины, теряющей себя в фальшивой плоти нереальных, никогда не существовавших персонажей?

Нет… нет… не настоящее… И меньше всего – сама Энни. Веря только в себя, она каким-то образом давно потеряла часть своей души. Зациклившись на будущем, не думая ни о чем ином, завороженная работой, успехом, захваченная планами места, Энни ничего вокруг не видела. Она никогда не была цельной личностью, реальной, живой… и никогда не будет.

И неожиданно узкая полоса дороги, покорно ложившаяся под колеса, словно испуганный кролик, заслонила собой все остальное, ускользая от нее, оставаясь позади. Фары выхватывали из темноты фрагменты пейзажа только для того, чтобы позволить тьме, молчаливой и торжествующей, поглотить все, что оставалось за машиной.

Но жесткий, ослепительный свет разочарования, никогда не испытываемый раньше, резанул по глазам, беспощадно обеднив те великие цели, за которые боролась Энни, те вещи, на которые, как считала, могла положиться.

Положиться…

«Конечно, – подумала она, – людям в этом мире необходима поддержка, потому что всякий может упасть, и обязательно упадет в конце… Сама земля под ногами была неверным, фальшивым, предательским основанием». Эта мысль помогла Энни выбраться из состояния безнадежности.

Автомобиль мчался по дороге, оставляя позади деревья, холмы и звезды, немедленно поглощаемые безмолвным мраком.

«Чем быстрее, тем лучше, – твердила Энни себе со странным настойчивым безразличием. – Чем быстрее, тем нереальнее. Пусть вертящаяся планета наберет скорость и вышвырнет свои создания в безмятежное небытие…»

Сама не зная почему, Энни резко свернула в Бенедикт Каньон Драйв, так резко, что заскрежетали шины, и ринулась в холмы. Улицы мелькали перед глазами, машина словно по собственной воле опять свернула. Энни оказалась на идущей извивами в гору узкой улочке. Она услышала паническую жалобу сирены, увидела, как шарахнулся в сторону встречный автомобиль, и полетела вниз с холма к маячившим впереди черным деревьям, наконец поняв, куда направляется. Впереди неожиданно вырос темный дом Дэймона Риса. Он был пуст. Дэймон сейчас был где-нибудь в пустыне или каком-нибудь дальнем кабачке. Энни усмехнулась, поняв, что невольно оказалась около убежища, давно покинутого людьми.