Каждые сто лет. Роман с дневником - Анна Матвеева

Но я тогда осталась в Екатеринбурге. Слишком тяжёлой была моя тоска по дому, особенно трудно переносимая в бесснежные и дождливые парижские зимы. Мы страшно ругались с Людо зимой и летом, весной и осенью. Нам нужно было что-то менять, совершать какие-то действия, которых каждый ждал друг от друга и не решался, сомневаясь: а тот ли это человек, которого я хочу видеть рядом с собой каждый день до скончания века? Что касается меня, я давным-давно убедилась: не тот. А Людо, видимо, на что-то надеялся, хотя его родители (особенно мама) терпеть меня не могли. В Цюрих мы тогда поехали, как я сейчас думаю, по инерции: давно собирались, планировали и поехали. Не отменять же! Начали ругаться ещё на вокзале, продолжили в поезде. Я курила не переставая, пыталась читать Фриша, а Людо придирался к каждой мелочи, в вагоне-ресторане закатил истерику и в конце концов остался в Цюрихе, а я вернулась вечерним поездом в Париж и собрала его вещи. Оставила их у консьержки и поехала на кладбище к Ирене Христофоровне.

Квартиру снимала я, так что стыдно мне не было. И я уже твёрдо решила, что до осени уеду домой, в свой непригожий, но такой любимый город. Людо, когда вернулся из Цюриха, пытался меня вернуть, но делал это несколько вяло, как будто из вежливости. Я не откликалась на его сдержанные призывы: уж что я умею делать очень хорошо, так это пропадать из виду, растворяться в воздухе, быть совершенно незаметной. Я горжусь этой способностью, думаю, это одно из важнейших достижений моей жизни и жизни вообще – быть незаметной, уметь сливаться с пейзажем…

Дело ведь не в том, что это мой последний Париж, а в том, что я потеряла работу. И как теперь жить, как выплатить остаток Долга? Последний транш, за Свету и Васю, Изабель проведёт в конце месяца, и всё: зубы на полку. Мамину пенсию и Андрюшино пособие мы проедаем, из этих же денег платим коммуналку. Лекарства Андрюшины раньше оплачивала Танечка: тогда она считала, что хотя бы таким образом может «смягчить нанесённый ею вред», но это давно в прошлом.

Мама, слава богу, не знает, какую роль сыграла старшая папина дочь во всей этой истории. Она думает, что Димка расстался с какой-то Таней по причине, о которой не хочет говорить. Мама очень переживала их расставание, даже не писала мне сколько-то времени. Письмо, которое я получила от неё после долгого перерыва, было пронизано обидой на Димку – каждое слово сочилось ею: «Я всего лишь хотела ему по-матерински посоветовать, чтобы он ещё раз хорошо всё обдумал, но он так рявкнул на меня, Ксана, что я теперь, клянусь, рта не раскрою! Где это слыхано, чтобы сын с матерью разговаривал в таком тоне!» Бедная мама! Если бы она знала, что пришлось пережить Димке, то не сердилась бы за грубый тон… Бедный мой брат…

И, разумеется, бедная Танечка. Ей тогда пришлось, наверное, хуже всех, но она опомнилась и пришла в себя быстрее Димки. Начала встречаться с каким-то парнем из арха, потом устроилась в коммерческий банк, сразу же на хорошую должность. Получала какую-то невообразимую зарплату. Путешествовала – однажды приехала в Париж на несколько дней, но мы с Людовиком как раз в то время были в Бретани.

Я до сих пор не могу понять, что заставило Танечку прийти в Цыганский посёлок и сделать то, что она сделала. Я её спрашивала, но она только плакала и оправдывалась. Возможно, ей было слишком больно – никакими деньгами, успехами на работе и путешествиями исцелить эту рану нельзя. Вот Танечка и решила поделиться своей болью – как другие делятся радостью.

– …А ты, наверное, Андрюша? – оживлённо спросила Танечка, глядя на мальчика с таким таинственным видом, как будто она добрая фея и внезапно принесла ему подарок. – Когда ты был совсем маленький, мы с тобой часто виделись и даже гуляли вместе в Зелёной роще, но ты этого, конечно, не помнишь.

– Не помню, – осторожно сказал мальчик.

– Мама говорит, ты любишь читать? – продолжала Танечка, а мы с Димкой, остолбенев, всё ещё молчали, не понимая, куда она клонит. У меня в таких ситуациях замедленная реакция – я понимала, что должна что-то сделать: увести Андрюшу, вытащить сестру из комнаты за руку, – но вместо этого я глупо стояла и смотрела то на Княжну, которая, довольно ухмыляясь, закуривала, то на Танечку, упорно отводившую от меня взгляд. Как она попала в дом к брату, было легко догадаться: Княжна в последнее время пускала сюда всех, кто имел при себе бутылку и желание выпить. Даже Рэй, их пёс, не терпевший, как многие собаки, алкоголиков, в конце концов смирился. За столом в доме брата можно было встретить и бомжей, и цыган, и, как выяснилось, даже Танечку. – Сказки любишь? – спросила она Андрюшу.

– Не особо, – честно ответил он. – Мне больше нравится про маньяков, про разные преступления, но папа не разрешает.

– Про маньяков? – Танечка расхохоталась, и Княжна, как ни странно, тоже. – И я люблю такие книжки. Особенно если они основаны на реальных событиях.

– Прекрати! – Димка схватил Танечку за руку и, кажется, сделал ей больно, но она, вырвав руку, сказала:

– Ты, Андрюша, обязательно попроси у папы, пусть расскажет о твоём дедушке, Виталии Николаевиче Тараканове! Вот это был настоящий маньяк!

– Мой дедушка? – Андрюша, повернувшись ко мне, ждал ответа. Отца он уж слишком боялся…

– Твой дедушка, – голос пьяной Княжны заплетался, – был хороший человек, просто… – Она не нашла слов и махнула рукою, смирившись.

– Да, это был очень хороший человек, – подхватила Танечка, используя на полную катушку всё своё трезвое преимущество. – Он убил десять женщин, задушил и изнасиловал уже мёртвыми.

– Таня! – крикнул Димка. Он тоже был, мягко говоря, нетрезвым, все мы в тот вечер изрядно выпили (хотя из меня алкоголь улетучился, как только я увидела сестру).

Брат ударил её по щеке со всей силы, в глазах Танечки блеснули злые слёзы, Андрюша заплакал, а я зачем-то сказала вслух:

– Не десять, а восемь их было, Андрюша. Восемь…

Поезд Петроград – Екатеринбург, июнь 1916 г.

«Всегда жду тебя дома», – сказала мне накануне отъезда мама. Провожать нас на станцию она не поехала, был только Лёля, словно отбывавший повинность и откланявшийся с облегчением задолго до свистка. Странно, что я не чувствую вовсе никакой обиды. Только часть моя отмечает холодность брата, к коей, впрочем, я привычна с детства.

В моей семье, клянусь тебе, дневник, всё будет иначе. Мои дети станут поддерживать друг друга, меж ними будет царить крепкое чувство взаимной дружбы, уважения и восхищения друг другом! А мамина речь меня б даже растрогала, кабы не вот это сознательно выпяченное вперёд слово «тебя». Меня она, так следует, ждёт всегда в Петрограде, а детей и Костю – нет.

Я промолчала, но слёзы на глаза навернулись – мама, верно, подумала, что это по причине расставания.

– Хоть бы на время тебя оставил в покое. – Она глядела на грудную Машу с каким-то осуждением.

Как же быстро мама забыла собственную молодость, если произносит такое! С годами люди становятся совершенно неделикатными… Право, я даже рада, что уезжаю – жизнь в Екатеринбурге выглядит отсюда весьма туманной, но и вести в Петрограде полуголодное существование, иметь скудное питание детям да ещё и нанимать всякий раз с мучением квартиру больше нет сил! На Урале живёт сестра Кости Мария Константиновна с семьёю. Там будут хотя бы стены, а коли повезёт, так и поддержка, семейная дружба. Я заранее люблю Марию Константиновну – благодарна за согласие на наш переезд.