Каждые сто лет. Роман с дневником - Анна Матвеева

Я страшно злилась на Танечку и всё это время не общалась с ней. Вешала трубку, когда она звонила. Рвала её письма не читая (они были толстые, рвались с трудом). Как можно было не пожалеть ребёнка? Пусть даже ты обвиняешь во всех своих бедах его родителей. Я злилась на неё, но всё-таки позвонила ей в ту ночь, когда повсюду пахло яблоками.

Рассказала обо всём коротко, в нескольких словах. Обо всём по-настоящему важном можно сказать коротко, в нескольких словах. Танечка начала плакать, почему-то плакала она басом, на низких тонах, и всё время повторяла, как заведённая:

– Не может быть! Не может быть!

Потом как-то резко успокоилась, сказала:

– Ты, конечно, считаешь, что всё это из-за меня! – Она вновь хотела говорить только о себе. И в глубине души действительно хотела, чтобы это было из-за неё.

Танечке нужно было избавиться от своей боли, я это понимаю. Она не соображала, что творит, – многие девушки, даже те, что уже пережили аборт и имеют хорошую ставку в банке, считают, что любое ошибочное действие может быть отменено, что при условии искреннего раскаяния тебя обязательно простят, обнимут и позволят жить дальше. Но её – не простили. И боли не убавилось: напротив, лишь прибыло – теперь она подкармливалась чувством вины, которое обвивалось вокруг, как плющ вьётся вокруг какой-нибудь несчастной крушины, отбирая энергию и жизненные соки. Я спросила Танечку: «Зачем ты это сделала?» Она ответила: «Да просто я не знала, как мне жить дальше. Думала целыми днями, что Андрюша жив-здоров, тогда как моему сыну даже не позволили родиться».

На Димкиных похоронах было много народу, но Танечка, конечно, не приехала. Место для могилы рядом с храмом выделили по блату, этим ведал Димкин «шеф» Максим Владимирович: я видела его впервые в жизни, и он показался мне как будто вырубленным из цельного куска древесины. Неподвижное морщинистое лицо – практически кора дерева. Он обнял нас всех по очереди – маму, Княжну, меня и Андрюшу, который в тот день вёл себя просто невозможно: прятался за соснами, отказывался подойти проститься с папой, потом я, к ужасу своему, заметила, что он поднял с земли окурок и сунул его в рот.

Максим Владимирович и другие Димкины коллеги (все с бритыми загривками, все в коже, а один с изумрудом на шее) были похожи на стаю особо крупных ворон, окруживших свежую могилу. Когда они снялись с места, отказавшись ехать на поминки, и пошли к своим машинам (тоже, разумеется, чёрным), Максим Владимирович остановился рядом с Княжной и сказал ей что-то на ухо.

– Не поняла? – довольно громко переспросила Ира.

– Да всё ты поняла, – устало ответил Максим Владимирович. – Я не дерево бесчувственное, дам тебе месяц на всё про всё. А потом – не обижайся, если что.

«Деревья вовсе не бесчувственные!» – воскликнула бы в этом месте мама, но мама, к счастью, этого диалога не слышала. Ира объявила нам, что придётся продавать дом, иначе не расплатиться с Димкиными долгами. Машину продали первым делом, всё равно ни у кого из нас не было прав.

– Переезжай к нам, – сказала мама, но Княжна отказалась решительно. Сказала, будет снимать квартиру.

– Ну хотя бы Андрюша пусть пока у нас поживёт, – уговаривала мама, но Ира была непреклонна: спасибо, тётя Вера, мы как-нибудь сами.

Она действительно сняла квартиру где-то у автовокзала. И мы теперь её почти не видим и Андрюшу, к несчастью, тоже…

– Я обо всём позабочусь, – сказала мне на днях Танечка. – Помогу продать дом, буду помогать мальчику (она теперь зовёт Андрюшу только так – «мальчик»)… Ты не представляешь, Ксана, как мне сейчас тяжело. – Она сморщилась, заплакала, а я вдруг подумала: как же они похожи с Димкой, неужели мама не заметила этого, когда видела их вместе у «Буревестника»? Думала про какую-то актрису…

Танечка шмыгнула носом и продолжила:

– Я сделаю это в память о нём. Так что можешь спокойно возвращаться в свой Париж, я обо всём позабочусь, обещаю.

Но я совсем не хочу возвращаться в Париж. Хотя Людо и пишет мне почти каждый день по интернету. В декабре у них прошёл жуткий шторм «Лотар», когда несколько тысяч деревьев было вырвано с корнем – особенно пострадали Булонский лес и парк в Версале. И даже столетние деревья на Марсовом поле, пережившие две войны, не устояли… В память об этом в Тюильри поставили скульптуру какого-то итальянского художника, она называется Arbre des voyelles, «Дерево гласных». Каждый корень этого скульптурного дерева напоминает одну из французских гласных – Людо говорит, что это отсылка к Рембо. Его письма ко мне похожи на информационные заметки. Не думаю, что он очень-то скучает.

И ещё я думаю, что Ирена Христофоровна очень расстроилась бы, узнав про шторм «Лотар». Но она о нём уже никогда не узнает, как и я никогда не вернусь в Париж – и не увижу «Дерево гласных».

Екатеринбург, июнь 1918 г.

Иные деревья вначале выпускают цветы и лишь затем – листья. Хотела б я знать, больно ли дереву, если срывают лист, – похоже, как если у человека дёрнули волос? Отрубленная ветвь – та, верно, доставляет дереву большое страдание; что же до тех выкорчеванных с корнем, могучих некогда стволов, коих я насмотрелась в изобилии здесь, на Урале, то они выглядят совсем как мёртвые люди.

Первый раз в это страшное лето открыла дневник, и сама теперь боюсь тех слов, что будут сейчас написаны. Маша, моя красавица Маша умерла три месяца назад из-за недогляда няньки. Ей кончался второй год…

В доме на улице Кузнечной, где хозяйничают Козловы – моя золовка Мария Константиновна и её муж Семён Яковлевич, бывший архивариус, мне сразу стало тяжко: только увидала тот дом, так сразу и поняла, что не хочу здесь оставаться даже на миг и что останусь – на многие годы. Сказанное могу соотнести и со всем Екатеринбургом – о, что это за место! Мостовых, можно сказать, нет, под ногами летом у вас пыль, а весной и осенью – раскисшая грязь (местные называют сие «чача»). Хорошо убитой дорожки не сыскать – всё заросло травой, которую никто не убирает. Только зимой здесь является воздух и можно ходить по улице, не боясь упасть в какую лужу или задохнуться пылью. Но вот беда: зимою настают такие морозы, что лишний шаг из дому не сделаешь…

У родственников своих четверо детей (в точности как теперь у нас) – три сына и дочь Надежда, тремя годами старше Юли. Дети у Козловых довольно злые, наших ребят то и дело обижают, а я не всегда имею время вступиться – прислуги здесь нет, и мне даже беременной приходится топить печку и выполнять иные работы, для которых в Петрограде обыкновенно нанимали прислугу. Но я настояла, чтобы Костя непременно взял Маше няню, и как же теперь в том раскаиваюсь…

С виду та Дарья показалась умелой, опытной. Сказала, у ней своих пятеро и ещё она вырастила девочку покойной сестры. Ни я, ни тем более Костя не заметили очевидных, как я теперь думаю, признаков алкоголической болезни. Она ушла в кабак, оставив мою Машу одну на дворе. Я в то время водила мальчиков в экскурсию – мы собирали в лесу «минералы», чтобы обрадовать папу. Юля осталась на Кузнечной для игры с Надей, из которой ничего не вышло: девочки плохо ладят, каждая сидела на своей половине. Козловых в доме не было. И никто не видел, никто не слышал, как Маша упала, ударившись головой…