Пекинский узел - Олег Геннадьевич Игнатьев

— Э! пороло б тя! — выругался на свою лошадь Шарпанов и огрел её плетью так, что та одним махом перескочила через терновый куст, срезая путь к Тунчжоу.

За ним поворотил коня Савельев.

— Слышь, Анисим, — нагнал его Курихин. — Мне ночью што приснилось.

— Что?

— Дорога узкая, луна с копеечку и волк — наспроть меня. К чему бы это?

— К драчке, — не задумываясь, ответил Савельев, который знал много поверий и довольно верно толковал сны. — Должно быть, из-за бабы.

— Из-за них токо и бьются, — сунул нагайку за голенище Курихин и, свесившись с лошади, сорвал несколько спелых ягод шиповника, отправил в рот. — Известно.

Они миновали чахлую рощицу с редким берёзовым подростом, в котором шуршали травой чёрные дрозды, пересекли поле кукурузы, сгоревшей на корню, и чтобы не ехать молча, Савельев загадал загадку: кто умнее? Казак или солдат? После горячего спора, единогласно решили, что казак умнее: он при лошади, а лошадь — животина умная и дураку в руки не дастся.

— Лошадь, что девка: чуть помуслишь, уже привязалась, — подытожил спор Курихин и показал нагайкой в сторону английского лагеря, из которого рота за ротой, батальон за батальоном выходила пехота. — Вишь, как шагают? Гвардейцы!

— Кандибобер фасонят, — с насмешкой в голосе сказал Савельев. — Прощелыги.

Заметив родной флаг, приветно развевавшийся над старой кумирней, Игнатьев пришпорил коня и, словно на полковых учениях в Царском Селе, легко взял "барьер" — невысокий каменный забор, отделявший репейную пустошь от городской окраины.

Все дружно последовали его примеру.

После обеда Николай устало прилёг на топчан и, мысленно перебирая впечатления дня, грустно подумал, что человек, верующий в Бога, одиноким не бывает, а вот скорбящим, печальным — довольно часто. Вернувшемуся с места сражения, ему стало нестерпимо жаль — может, себя, может, всё человечество...

Часть третья.

Пекинский узел

Глава I

Туфелька, которую Попов нашёл в притоне курильщиков опиума, принадлежала Му Лань. Это подтвердил её брат, когда увидел находку.

— Неужели её нет в живых? — юноша зажал лицо ладонями. — Отец и мама не переживут.

Попов промолчал.

Переодевшись в монгольское платье, он покрутился у Храма Неба, прошёлся до Храма Земли, вернулся назад, заглянул в съестную лавку, надеясь встретить одноглазого бродягу, знавшего в лицо «короля нищих», и, не встретив его в условленном месте, отправился на «птичий рынок». Ноги сами понесли его туда, но, разумеется, не для того, чтобы он порадовал себя разноголосым шумом местной фауны и вернулся в русское подворье со щеглом или уродливой макакой, вовсе нет. На этом торжище затравленных зверей, блохастых птиц и грубого обмана был у него старый знакомец — шарманщик: продувная бестия из бывших каторжан, покинувший сибирскую тайгу ради толкучего Пекина. Добирался он и до Сянгана — Гонконга, заглядывал в Индию, но от Пекина до Иркутска всё же ближе, и он вновь осел в столице Поднебесной.

— Климат здесь русский, — сказал он Попову, когда они разговорились в первый раз. — А люди везде люди, лузга косопузая!

Шарманщик приторговывал платяными вшами, излечивал желтуху, и продавал сушёных тараканов: верное средство от водянки. Он знал, чем лечить сердце, как удалять мозоли, родинки и бородавки, но чем лечить тоску по родине, ответить затруднялся. Он просто покупал две-три бутыли самогона и беспробудно пил. Неделю, две…

Где обитал шарманщик, в какой части Пекина, Попов не знал и очень обрадовался, когда застал шарманщика на рынке — тот привычно «вертел музыку».

Это был ещё довольно крепкий старик с седыми лохмами. На его голове красовался новый суконный картуз, на плечах ладно сидел нанковый казакин, а его кривые ноги утопали в яловых сапогах со сморщенными голенищами. Сапоги благоухали дёгтем. Что заставило шарманщика вырядиться, Попов не стал уточнять, но вот за платком в карман полез: удушливо тянуло трупным смрадом и палёной шерстью. Дохлую живность закапывали тут же, под кирпичной стеной рынка. Здесь же, на деревянных распялах, сушилась ослиная шкура. Попов прижал платок к лицу и поздоровался с шарманщиком.

— Ну и запах! — прогундосил он в платок и пожал жёсткую ладонь. — Вонь вавилонская.

— Дух туточки чижёлый, — согласился шарманщик и спросил глазами: что надо?

— С "королём нищих" хочу встретиться, — не отнимая платка от лица, так же негромко ответил Попов. — Есть вопросы.

Его знакомец промолчал. Освободился от шарманки, достал кисет, четвертушку правительственной листовки, аккуратно оторвал от неё нужной ширины полоску, примял пальцем и стал сыпать на неё махорочную сечку, пахнущую мятой. Скрутив и послюнив цигарку, он сжал её губами, нетерпеливо чиркнул спичкой и, прикрывши ладонями фукнувшее пламя, сунулся к нему усами, посмоктал. Уловив дым, сгорбатился, втянул его в себя, расправил плечи и припрятал коробок в карман. Выдохнул с опаской.

— Чую, паря, быть тебе битым. — Он неодобрительно покрутил головой, и его глаза тревожно потемнели. — Не терпит «король» чужаков. — Тут один офеня приходил к нему, чевой-то порешать, так ево так отдубасили, что он три дня не мог стоять и ничего не слышал: кровь из ушей текла.

— Но как-то же он сходится с людьми? — нахмурился Попов.

— Ты зря-то не куделься, — зашипел на него шарманщик. — Это ево дела: когда, чиво и с кем? Богат "король", с того и нервен. В ево мошне осело тысяч сто, а можа, и поболе. Золотишком. — Он снова затянулся дымом.

Напротив них узкоплечий китаец, продававший бойцовского петуха, который порывался на волю из высокой плетёной корзины, чинил надорванный чувяк, прошивал заново. Его сосед плёл липовый кошель и ловко управлялся с кочетыгом. При этом он тихонько напевал, как будто плыл по медленной воде.

— Ты мне скажи, где он бывает, где его нора? — искоса посматривая на окружающих, уселся на чей-то травяной мешок Попов. — Всё остальное я сам сделаю.

— Ага, себе гроб.

— Зачем так мрачно?

— А затем, «король» — серьёзный дядя. — Шарманщик присел рядом. — В суд ты его не потащишь: он есть, и его нет. Как пришёл, так и уйдёт — сам по себе.

— Не человек, а оборотень.

— А ты не смейсь. Его никто не ищет.

— Я ищу.

— Стал быть, вот тут, — постучал ногтем по козырьку картуза старик, — чевой-то не