Пекинский узел - Олег Геннадьевич Игнатьев

— Сто ланов хватит?

Шарманщик поскрёб в бороде.

— Как хошь, а червонец доложь — на похмел.

Попов отсчитал деньги, протянул старику. Тот спрятал их в складках одежды. Повертел головой, удостоверился, что рядом чужих нет и начертил на земле план "татарского города".

— Здесь, — показал он на квадратик в северо-западной части столицы, — "Шестая луна".

Поднялся с корточек, растёр рисунок сапогом:

— Очинно, скажу тебе, приятственные лярвы. Расторопные.

Попов понял, что "Шестая луна" это публичный дом — один из сотен, а, может, и тысяч в Пекине.

— Бывай.

Он толкнул обитые жестью ворота, выглянул в переулок, убедился, что никого нет, вывернул куртку наизнанку: была серой, стала синей, и, не оглядываясь, быстро пошёл прочь.

Возле Храма Неба он нанял носилки и отправился в "Ивовый сад", небольшой уютный квартал, в котором он снимал комнату у вдовы своего бывшего учителя кун-фу, досточтимой госпожи Сяо Сан. Детей у неё не было, родственников тоже, поэтому она была чрезмерно рада квартиранту. Он был скромен, учтив, а главное — в срок платил за жильё. Попов понимал, что обеспечивал ей постоянный заработок, но дома бывал редко. Во-первых, он был приписан к русской духовной миссии, и там у него имелся свой угол; во-вторых, он постоянно был в разъездах: такова служба; и в-третьих, он снимал ещё одну, отдельную квартиру, недалеко от Внутреннего города, платил большие деньги. Квартира явочная, тайная. Никто о ней не знал: опять же — служба.

Госпожа Сяо Сан заметила, что за последний месяц, практически с того дня, как произошло первое сражение правительственных войск с армией "белых чертей", о чём она узнала из "Столичного вестника", её квартирант стал ночевать дома значительно чаще. И это было легко объяснить: богдыхан запретил торговлю с французами и англичанами, пожри их пучина! а коль скоро постоялец — коммерсант, то и дела его сейчас, по всей видимости, идут хуже обычного — такое время! В общем, она была довольна жильцом: платил исправно, появлялся редко и с подарками. В последний раз привёз ей из Шанхая чудные французские духи, а перед этим подарил бельгийские салфетки — кружевные. Очень, очень милый молодой человек: достойный ученик её покойного мужа, да познает тот блаженство в царстве мёртвых! Время от времени к постояльцу наведывались гости, люди приличные, держались скромно; бывали и нахалы, от которых дурно пахло, но большинство посетителей внушало ей доверие. Кто-то оставался ночевать, кто-то уходил под утро, когда соседский петух горланил третью стражу.

В основном, это были мелкие чиновники, студенты и торговцы. Так они представлялись. О чём они говорили, ей было неизвестно, хотя до её слуха и доносились обрывки фраз — она не любила шпионить — муж отучил. Конечно, ей случалось иногда задерживаться перед дверью постояльца — мало ли какие у неё в данный момент были дела по дому, но чтобы специально подкрадываться на цыпочках и замирать, прислушиваясь к тихим голосам, такого — нет! — она себе не позволяла. Если что от неё и требовалось, так это приготовить чашку риса, заварить чай или прислуживать гостям — за достойное вознаграждение. Иной раз она относила в прачечную его постельное бельё, платки, сорочки; убирала в комнате сама: брать в дом служанку он ей запретил в ультимативной форме. Сказал, съедет! Пришлось подчиниться. Терять столь выгодного постояльца не хотелось. Он был, и его не было. Роясь как-то в его гардеробе (что-то ей тогда понадобилось разыскать) она нашла тяжёлый пистолет и коробку зарядов к нему — открыла и закрыла. Испугалась. Не за себя, за него: а вдруг с ним что-нибудь случится? Он ведь коммерсант, а коммерсантов часто грабят, убивают. Видимо, и он боялся за себя: любил менять одежду. Уходил в одном костюме, приходил в другом — со странным, исказившимся лицом. Порой она его не узнавала. Тогда он широко улыбался, показывал свои кораллово-белые зубы и браво напевал: «Любят барышни конфеты, шоколад и монпансье…» Душа её возвращалась на место.

Попов расплатился с носильщиками, заглянул в цветочную палатку, купил букет ярко-красных камелий, полюбезничал с торговкой, ненароком глянул в зеркало, пригладил волосы, а, в общем-то, проверил: нет ли слежки? и вскоре взбежал по скрипучей деревянной лестнице известного ему дома. Госпожа Сяо Сан всплеснула руками, прижала цветы к груди и расплылась в улыбке: «Как это мило с вашей стороны! С приездом. Проходите».

Попов попросил заварить чай, и, переодевшись в домашнее платье, улёгся на софу. Чтобы не уснуть, он надавил на возбуждающие точки, помассировал виски, установил дыхание: действие в покое и, когда госпожа Сяо Сан принесла душистый чай в красивой фаянсовой чашке, примерно знал план своих действий. Сначала отдохнёт, потом обдумает детали. Он — человек в тени, отсюда надо и плясать — соединиться с тенью. С чьей? «Короля нищих». Вчера, проходя мимо лавки одного знакомого старьёвщика, он услышал чью-то реплику "у короля, в шестой", невольно остановился, прислушался, открыл дверь, но в лавке было пусто. Тогда он не придал этому никакого значения, а вот сегодня, зная, что "Шестая луна" это место, облюбованное тем, кто его интересует, подумал, что из лавки старьёвщика, как и из овощной лавки «Тётя Тыква», куда-то в одно место ведут тайные ходы. Куда?

Попов допил чай, вновь помассировал виски — голова после вчерашней выпивки болела, и когда боль отпустила, задумался: а с какой стати "король нищих" станет помогать ему, если вообще, Попов сумеет до него добраться? Что он, в сущности, об этом человеке знает? В ком-то «король нищих» вызывал восхищение, в ком-то жуткий страх, лютую ненависть. Самые разные чувства, кроме одного: любви. Как у всякого "короля", у него был "двор". Но вряд ли кому из приближённых приходило в голову назвать себя его любимцем. Фаворитом. Судя по слухам, «король» был болезненно себялюбив. Циничен и жесток. Поговаривали, что он соединял в себе буддийский мистицизм и конфуцианский рационализм самым изощрённым образом. Панически боялся смерти. Часто повторял: "Что есть, того нет". Его темя украшала свастика — татуированный символ совершенства в буддизме. В молодости он преподавал в конфуцианской школе. Ценил живопись, любил поэзию. Ему приписывали множество стихов. Попов запомнил эти:

Мир пахнет ладаном и никнет голова,

Когда всё сказано, мучительны слова.

Таким образом, он не был тупым громилой, как его пытались представить полицейские чины из Палаты уголовных дел. В глазах своей "придворной" челяди он выглядел, как "цзюньцзи" — благородный