Вчерашний мир. Воспоминания европейца - Стефан Цвейг

Самым образованным среди нас был, конечно же, Саня Лурье. Самым ироничным и остроумным. Всякий раз, когда я появлялся в «Неве», он задавал дежурный вопрос: «Как спалось? Я, к примеру, проснулся от распирающей меня гордости за то, что из всех возможных вариантов родиться довелось мне здесь. И вот чувство гордости как-то не дало выспаться». Саня был моим первым литературным наставником. Именно благодаря Саше я понял, что заниматься переводом, не владея русским языком, его не зная и не понимая, невозможно, и многое-многое другое, когда как завороженный следил, как он редактирует чужие тексты или читает свои (совсем небольшие по объему) блистательные миниатюры о литературе и жизни, которые позже выйдут в разных его книгах.

В «Неве» я познакомился и подружился с Володей Рецептером, дружба с которым продолжается и сегодня, и с моим первым рецензентом Сергеем Владимировичем Петровым, поэтом и замечательным переводчиком, много лет проведшим в сталинских лагерях. И русский, и многие иностранные языки он знал прекрасно. И я помню ужас, охвативший меня, когда я увидел рукопись моего первого перевода для «Невы» – небольшого рассказа Эрвина Штриттматтера. Рукопись была испещрена многоэтажными пометами рецензента и напоминала поле жестокой битвы. У меня опустились руки, и я сказал: «Простите, дорогой Сергей Владимирович. Я все понял: в литературные переводчики, судя по всему, я не гожусь». – «Отнюдь, – возразил Сергей Владимирович. – Все мои многоэтажные варианты – результат ваших провокаций. А это хороший симптом». Он очень многому меня научил. Приведу лишь один пример – небольшую параболу Гюнтера Кунерта «Центральный вокзал»:

«В одно прекрасное утро, за завтраком, человеку попадается на глаза официальное письмо. Оно лежит у него дома на столе рядом с чашкой. Как оно туда попало, неизвестно. Конверт вскрыт, и вот какое предписание читает ошеломленный адресат: „Вам надлежит, – вещает казенный шрифт с серой рыхлой бумаги, – 5 нояб. сего года прибыть к 8 часам утра в мужской туалет центрального вокзала на предмет вашего устранения. Вам назначена кабина № 18. Невыполнение настоящего предписания повлечет за собой официальное постановление об административном взыскании. Форма одежды – летняя, дабы облегчить процедуру“.

Через какое-то время потрясенный адресат является к друзьям. Он отказывается и от выпивки, и от закуски, но умоляет дать совет. А в ответ лишь важно и многозначительно покачивают головой. Это верный признак, что помощи ждать не приходится. Когда закрываешь дверь за тем, чьи дни сочтены, то вздыхаешь с тайным облегчением, спрашивая себя: да и вообще открывать ему – не много ли чести? Стоило ли рисковать Бог знает чем ради человека, от которого в будущем ждать уже нечего?

А тот направляется к адвокату, где ему советуют подать прошение, но срок (5 нояб.) ни в коем случае не пропускать во избежание репрессий. Мужской туалет, центральный вокзал – это как-никак одно с другим вяжется. У страха глаза велики. А „устранения“ – скорее всего, опечатка. Видимо, стоит читать „устроения“. А почему бы и нет? Адвокат более чем охотно допускает, что его новоявленному клиенту предъявляют требование устроиться. Надо выждать. И побольше доверия: доверие необходимо, доверие важнее всего. Беспечное жужжание мухи наполняет его жгучей завистью. Вот кому житье – никаких забот! Но что она знает о центральном вокзале?

Посреди ночи он звонит в дверь соседа. В дырочку на него таращится, моргая, тусклый глаз, пока позвонивший не отступается и не отпускает кнопку звонка. Пятого нояб. ровно в 8 утра, дрожа от озноба, он является на центральный вокзал. На нем спортивная рубашка с короткими рукавами и полотняные брюки. Легче ничего не нашлось. По углам позевывают носильщики; уборщики метут пол, то и дело брызгая на него раствором. В зеркальной пустоте мужского туалета гулко и одиноко отдаются его шаги. Кабину номер восемнадцать он находит сразу же. Опускает монету в щель замка. Дверца поднимается. Он входит. В нем возникает судорожная уверенность, что ничего не случится, ровным счетом ничего. Его просто хотят устроить, только и всего. Скоро все кончится и он пойдет домой.

Доверие, доверие… Блаженное ощущение подкатывает к горлу, и, улыбаясь, он запирает дверцу и садится. Через пятнадцать минут входят два туалетных чина, отпирают служебным ключом кабину номер восемнадцать и выволакивают легко одетый труп, чтобы отправить его в краснокирпичные недра центрального вокзала, о котором каждый знал: к нему ни разу не прибывал и от него ни разу не отходил ни один поезд, хотя над его крышей часто стоял дым (совсем как паровозный)».

А какой это был замечательный рассказчик! «Знаете, – говорит Сергей Владимирович, – на днях я сделал открытие: у нас в городе, кроме проспекта Энтузиастов, есть еще проспект имени Трамвая. Неужто наши начальники, которые названия улицам дают, совсем не в курсе? Раз, – говорит, грассируя, Сергей Владимирович, – проспектов так много, что названий не хватает, проще простого названия присваивать по номерам, как в иных местах за бугром: Первая гавеню, Вторая гавеню и так далее. Только, учитывая нашу специфику, называть по-русски: 1-я Говённая, 2-я Говённая и так далее».

Одним из самых приятных людей в «Неве» был Владимир Николаевич Кривцов. Кривцов (синолог по образованию) работал какое-то время в Китае, много переводил с китайского и в свое время редактировал китайское издание газеты «Правда». Он написал замечательный роман об отце Иакинфе, русском просветителе восемнадцатого века, долго жившем в Китае и ставшем посредником между двумя культурами. Кривцов руководил в журнале отделом прозы. Жил он на Петроградской стороне в одном доме с моим дядей – в «доме позднего реабилитанса». Когда я увидел его впервые, я сразу почувствовал к нему симпатию и доверие. Такое здесь встречалось нечасто, чтобы человек от всего сердца умел смеяться над самим собою.

Помню, как однажды в очень морозный январский день он пришел в редакцию в своем старомодном ратиновом пальто с меховым воротником, без головного убора, несмотря на лютый мороз, и рассказал нам о курьезе, который с ним приключился. По пути в редакцию, на Невском проспекте, ему пришлось спуститься в общественный туалет. Он присел там в одной из обычных кабинок с половинными дверями. И вдруг из соседней кабины над ним выросло небритое беззубое мурло. Обдав Кривцова сивушным перегаром, мордоворот спросил: «Что, срёшь?» И пока Кривцов от неожиданности пытался понять, что случилось, образина добавила: «Ну давай, валяй дальше», сорвала с его головы новую пыжиковую шапку и исчезла. Шапка была недешевая, но Кривцов смеялся в редакции громче всех, рассказывая об этом эпизоде и открывая бутылку коньяка, которую принес в авоське. И таким он продолжает жить в моей памяти, несмотря на тяжелые часы, которые мне довелось провести у постели умирающего Владимира Николаевича в клинике госпитальной хирургии на Боткинской улице.

Никогда не забуду, как однажды (накануне умерла Анна Ахматова) попытался втянуть меня в доверительный разговор главный редактор «Невы» Александр Федорович Попов, очевидно ожидая, что я разделю его возмущение по поводу поведения Кривцова после смерти Ахматовой. «Подумать только, до чего опустился этот солидный, в общем-то, порядочный человек и коммунист Кривцов! – пояснил он мне. – Он участвовал в отпевании Анны Ахматовой в церкви. И более того – молился там за нее». Главный редактор ничего не понял о человеке Владимире Николаевиче Кривцове, а я ощутил некое удовлетворение, когда позднее, когда Кривцова не стало, он был похоронен на том же кладбище в Комарове под Ленинградом, на котором покоятся и бренные останки Анны Ахматовой.