Вчерашний мир. Воспоминания европейца - Стефан Цвейг

Но я опять забежал вперед. По-настоящему познакомиться с Кривцовым мне довелось, когда вдруг открылась неожиданная возможность сопровождать его в поездке в ГДР в качестве переводчика. В ту пору это было еще событие необычайное, и мои друзья и знакомые прямо-таки завидовали мне. Я вдруг стал для них своего рода героем дня. Но с другой стороны (к примеру, в обкоме партии) сидели люди, которые наморщили лбы, когда узнали, что именно я должен сопровождать Кривцова. Холодильному институту пришлось предоставить редакции «Невы» мою характеристику, которая со специальным письмом журнала «Нева» отправилась дальше – в выездную комиссию обкома партии. В обкоме, вероятно, сочли необходимым подвергнуть меня своего рода выездному экзамену, надеясь, быть может, найти повод, чтобы отказать мне в поездке.

Итак, меня пригласили на беседу. Старший преподаватель истории КПСС, инструктор по идеологии, тут же взял меня в оборот и с самого начала не скрывал, что едва ли считает меня способным (а тем более – достойным) представлять отечество пролетариев всех стран за границей, даже в такой неприметной миссии, как переводчик.

Имею ли я вообще хоть малейшее представление о том (спросил он), каким козням и проискам я могу быть подвергнут в этой почти уже западной загранице – ГДР, которая, как известно, находится на самой границе социализма? Его подбор слов и манеру изложения я находил смешными, не говоря уже о необычайно строгом выражении лица, какое бывает у учителя, когда надо наставить на путь истинный нерадивого ученика. С другой стороны, мне было абсолютно ясно, чем может закончиться этот разговор. И я ответил, так сказать, настроившись на его волну, что мне эта проблематика отнюдь не чужда. Какое-то время он меня разглядывал – и вдруг (я не поверил своим ушам) он сказал: «Видите ли, уважаемый, ведь может так случиться, что вам подробно придется рассказать о наших отношениях с африканским государством Верхней Вольтой. Что же вы скажете в таком случае?» Я, конечно, не ждал от этого разговора ничего хорошего и, пожалуй, даже его опасался, но такой абсурдный вопрос застал меня врасплох. Поэтому собрал все свое мужество, скорее отдававшее отчаянием, и ответил: «Простите, но вы, должно быть, не совсем информированы. Небольшую делегацию журнала „Нева“, которую пригласил Союз писателей ГДР, я должен сопровождать в качестве переводчика, и у меня нет ни малейшего намерения там, в Берлине, прочитать доклад о наших отношениях с африканскими государствами. Но если партийный комитет моего института мне это поручит, то я, разумеется, смог бы это сделать. В конце концов, справочников у нас предостаточно, чтобы выяснить, где вообще находится эта Верхняя Вольта».

Я покинул обком партии с довольно кислым чувством, будучи уверенным, что на поездке надо будет поставить крест. Но через пару дней ректору моего института позвонил главный редактор «Невы», который был членом Ленинградского обкома партии и связи у которого тянулись прямо в Москву. Таким образом, моей поездке, о которой ректор главному редактору «Невы» сказал, что для института это большая честь, больше ничего не препятствовало. Я полетел с Кривцовым в Берлин.

Мы остановились в гостинице «Беролина», недалеко от центра, и я могу сказать, что совместное пребывание в Берлине стало началом моей многолетней дружбы с Кривцовым, длившейся до его смерти. Но в начале этого пребывания произошел, казалось бы, пустячный эпизод, длившийся всего несколько минут, столь показательный для того государства (свирепого надзирателя), в котором мы тогда жили. Это произошло в один из первых наших вечеров в Восточном Берлине накануне Рождества. Мы сидели с другими иностранными гостями за большим столом в ресторане гостиницы, оба пили чинзано и говорили о Достоевском, роман которого «Подросток» я после многих попыток все же одолел. Это значит, в основном говорил я, а Кривцов меня внимательно слушал. Вдруг он как-то неожиданно – как мне показалось – встал и попросил его извинить, так как он совсем забыл, что ему надо кому-то позвонить. Я видел, как он подошел к бару, спросил о телефонной кабине, и подумал о том, что в самолете он сказал мне, что ни единого европейского языка он не знает, поэтому просит меня постоянно находиться рядом с ним.

Меня охватило беспокойство, и всякие нехорошие мысли проносились у меня в голове. Чего я такого наболтал? О чем я вообще говорил? О Достоевском, конечно. Но и о Достоевском при определенных обстоятельствах разговаривать было небезопасно, как на то посмотреть. И кому же это Кривцов сейчас звонит? В конце концов, он же бывший офицер и, конечно, совсем не случайно редактировал когда-то китайское издание «Правды». Конечно, впечатление он производит очень даже симпатичное, очень к себе располагает. Высокий представительный мужчина, которому вслед еще и сегодня смотрят женщины. Но что говорит против того, что он разведчик со стажем? Был в Китае. А разве в том же Китае не проживал известный разведчик Рихард Зорге, пока его не разоблачили японцы и не казнили? Кстати, такой же статный красавец, на которого так же оглядывались женщины. А ведь Кривцов очень на него похож, думал я, вспомнив широко известные в нашей стране фотографии Рихарда Зорге.

Я сидел как на иголках, встал и, чтобы скрыть охватившее меня смятение, подошел к стойке бара и заказал две двойные водки (по сорок грамм в каждой стопке). Мне казалось, что руки у меня дрожали, когда я нес рюмки к столу. Кривцов возвратился после телефонного разговора в прекрасном настроении, чокнулся со мной и продолжил разговор о Достоевском, словно никакого перерыва не было. Он сказал: «Достоевский прожил, по сути, ужасную жизнь. Чего только ему не пришлось испытать! И тем не менее есть одна примечательная особенность в его книгах, которую вы, как филолог, не могли не отметить. Можете искать сколько угодно – вы никогда не найдете в его языке ничего вульгарного. Ни единого бранного слова, даже в языке его самых ничтожных героев. Не знаю, где следует искать причину такого явления. Возможно, в абсолютной чистоте его мыслей. Я полагаю, над этим стоит при случае поразмышлять». Я слышал его слова, но мне стоило усилий сконцентрироваться на нашем разговоре.

В этот момент к нашему столу подошел мужчина и сказал по-немецки: «Добрый вечер всем присутствующим!» Кривцов вскочил, обнял незнакомца и расцеловался с ним. И к удивлению (не только моему, но и всех сидящих за большим столом), они заговорили друг с другом по-китайски. Позже я узнал, что мужчина, насколько я припоминаю, был советником по культуре при посольстве ГДР в Пекине и с Кривцовым дружил с тех давних пор. Это ему звонил Кривцов, когда отправился к стойке бара и к телефону.

Можно представить себе мое облегчение и замешательство, которое я в тот момент испытал по отношению к Кривцову. Я ведь заподозрил его в самом скверном! Ужасно удручало понимание того, что система, в которой мы жили, незаметно деформировала естественные человеческие отношения, так что порой не распознать было даже будущего твоего друга. А ведь именно эта поездка в ГДР сблизила нас и подружила на целых десять лет, до самой смерти Владимира Николаевича – умного, доброго, порядочного человека, о котором я и сегодня вспоминаю с теплотой и благодарностью.

Восточный Берлин, этот состоящий из одной половины города кусочек Германии, с которым я непосредственно соприкоснулся впервые (моя первая в жизни зарубежная поездка), был для меня целым событием. Полугород, который заканчивался прямо в центре, у Бранденбургских ворот, за которыми начинался другой – западный – мир, только предчувствуемый позади бетонной стены, охраняемой вооруженными пограничниками. Германия, каковой она предстала передо мной, оставалась бы для меня чужой и непостижимой страной, если бы не язык, который меня с ней соединял. Язык Стефана Цвейга, Франца Верфеля и Томаса Манна, даже если этот язык на востоке не был свободен от деформаций – курьезных языковых образований социализма. Во время встреч с писателями ГДР, сотрудниками журнала «Новая немецкая литература» (такими как Ахим Рошер, литературный критик Вернер Лирш или публицист Хенрик Кайш), этого, разумеется, не чувствовалось.