Сын менестреля. Грейси Линдсей - Арчибальд Джозеф Кронин

в центре залива, стояло на якоре странное и редкостное суденышко, обесцвеченное и облупленное до размытой голубизны. Это и был плавучий домик Хэя. Что бы ни говорил аптекарь о будущности на небесах, для нынешних наслаждений он выбрал совершенный рай на земле.

Во всяком случае, для Роберта это стало окончательным воскрешением. Когда они добрались до вытащенного на мягкий песок старого покоробленного ялика, то мальчик оперся о него спиной и испустил долгий истомленный выдох.

— То самое место? — хрипло спросил он.

Дэниел кивнул:

— Это залив Кэнти-Бей.

Молчание.

— Господи Иисусе! — с серьезным видом произнес Роберт, словно бы на самом деле это единственное, что можно было сказать.

У Дэниела в позвоночнике кольнуло от детского богохульства.

— Роберт, нельзя так говорить! — И некоторое время он не мог сказать ничего больше.

Дэниел налег на весла, и через несколько минут они добрались до плавучего домика и забрались туда, привязав ялик. Это была старая потрепанная посудина, едва ли заслуживающая того, чтобы называться прогулочным судном. В свои молодые годы оно таскало угольные баржи по лиману и реке Клайд, пока его не бросили гнить в гавани. Хэй нашел его там и осмотрел опытным глазом. После недель язвительных торгов с владельцами купил, как сам торжествующе заявил, по цене припарки. Предварительно добавив хлипкую надстройку к корпусу и грубо обмазав слоем краски потрескавшуюся обшивку, он отбуксировал суденышко в Кэнти-Бей. После стольких лет гибельного воздействия солнца, грязи и дождей оно вполне вписалось в окружающий пейзаж и больше не выглядело тут неуместно.

Оставив Роберта на мостике, Дэниел спустился в камбуз, в котором были лишь небольшая железная плита с духовкой, немного посуды и столовых приборов. Кастрюли и громадная сковорода висели на гвоздях, вбитых в балку. Сковорода вскоре зашипела на плите. Два яйца, мастерски разбитые о ее край, жарились в золотистом жире от ветчины. В мгновение ока готов был чай, на столе оказались яичница с ветчиной, хлеб, масло и джем. Дэниел с Робертом сели за стол, какого мальчик в жизни не видывал. В его взгляде удивление боролось с неуверенностью. Его самые устоявшиеся представления, его подозрения в отношении Дэниела и его мотивов, его страх обмана, короче, вся философия, усвоенная им в суровой школе детства, трещала до основания. Он вовсе ничего не понимал. Голод помог ему заключить перемирие с самим собой и накинуться на обильную и вкусную еду. Наверняка его спутнику можно верить, а пища не окажется отравленной.

В конце концов он съел совсем немножко. Ничто не порадовало бы Дэниела больше, чем вид того, как малыш уминает все за обе щеки. Но мальчик, хотя качество еды и обольщало, спасовал перед ее количеством. Съев половинку второго куска хлеба, он, поставив острый локоток на стол, пристально посмотрел на Дэниела:

— Можно я остальное в карман уберу на завтра?

— Нет, мы уберем это в кладовку. Там хлебу лучше будет, а ты сможешь взять его, когда захочешь.

Снова выражение удивления в серьезных глазах. Полкуска хлеба будет лежать нетронутым, дожидаясь своего хозяина! Это превосходило все.

— Тут я и буду жить?

— Да. Ты уже устал и пора отправляться в постель.

— В постель, — повторил Роберт. — Я никогда не ложился, пока тетушка Ланг не возвращалась из паба, когда тот закрывался. Но это не важно, если вам надо, я пойду спать. Но прежде надо посуду помыть.

— Об этом не беспокойся. — Дэниел, стараясь казаться шутливым, смог выдавить из себя лишь смущенный смешок. — Я поставлю на плиту большой чайник воды, чтобы ты смог помыться.

— Помыться? Я? Зачем? Мне мытья не надо.

— Доставь мне такое удовольствие.

Молчание. Мальчик слишком устал, чтобы спорить. Встав со стула, он принялся снимать свои лохмотья. Дэниел принес большой таз с горячей водой, на его руке висело полотенце, а в ладони он держал кусок мыла. Роберт начал мыться. С этим делом он не очень-то справлялся. Дэниел, убирая со стола, следил за ним. Когда ребенок вытерся, тельце его приобрело тот слабый синюшный оттенок, какой появляется у свежеощипанных и связанных для продажи кур.

В каюте было две койки, верхняя и нижняя, и Роберт, которому был предоставлен выбор, выбрал верхнюю.

— А теперь ложись, вот так, молодец, — сказал Дэниел.

Роберт приподнялся на локте, когда последняя мысль встревожила его. Глядя на Дэниела с необычным выражением, он спросил:

— Вы не уйдете?

Наконец он затих на койке, одна щека прижата к подушке, по которой рассыпались мягкие после мытья льняные волосы. Стоило ему только лечь, как он тут же уснул.

Дэниел стоял неподвижно, глядя на спящего ребенка, чье ровное дыхание укрепляло его в решимости одолеть страшное истощение этого изможденного личика.

В покое оно утратило свою трущобную резкость, свою боязнь, свою настороженность, оно сделалось совершенно детским и невыразимо печальным, веки нежно голубели, а рот жалобно приоткрылся, что вызвало у Дэниела страстное и болезненное сочувствие.

Огромный комок встал у него в горле. Дэниел с силой прикусил губу, его голова склонилась набок, рука нервно теребила бородку. Потом он молча повернулся и стал по частям собирать лохмотья, до сегодняшнего дня служившие мальчику одеждой.

Осторожно, стараясь не издать ни звука, он завернул обноски в бумагу, в которую недавно был упакован новый костюм Роберта. Круглый камень из балласта над днищем стал необходимым грузом. Держа в руке пакет, Дэниел вышел на палубу и зашвырнул его в озеро. Тот почти неслышно вошел в гладкую воду и сразу же утонул. Было в этом действии нечто символическое, что поразило Дэниела и стало для него подобающей кульминацией дня. Отброшена вся старая жизнь ребенка — и уже есть предчувствие новой.

Рассвет был теплым и ясным, над спокойной поверхностью озера плыла легкая дымка.

Хотя Дэниел поднялся рано, Роберт оказался на палубе раньше его. Полностью одетый во все новое, мальчик играл со старой коробчатой фотокамерой, которую Дэниел оставил в один из предыдущих приездов на судно.

Утро было прекрасным, и они завтракали на палубе. Где-то на середине завтрака едва приметная судорога признательности искривила губы Роберта. Ничего более похожего на улыбку он пока изобразить не мог.

— И все же я рад, что Энни Ланг тут нет.

— Почему? — спросил Дэниел.

— А-а, вы и сами наверняка знаете. Мне моя одежда нравится, а она ее заложила бы. Разок я получил башмаки от Общества благосостояния, так она их забрала и отдала в залог. Заметьте, Энни не плохая. Просто ей пришлось заложить мои башмаки.

Дэниел помолчал, потом, воспользовавшись случаем, с напускной обыденностью заявил:

— Вот увидишь, твоя родная мама не такая.

Роберт