Аксенов - Дмитрий Петров

— Когда вы последний раз виделись с отцом?

— Десять лет назад.

— А когда разговаривали?

— Недавно. По телефону. Он плохо слышал, говорить было нелегко. Я жду встречи.

— Кто придумал пригласить вас в Союз? Вы или посол?

— Я бы сказал… вместе. Сначала USIA[231] предложило поехать читать лекции. Но я ответил: выйдет очень щекотливая ситуация. Я приеду как кто: русский писатель или посланец американского государственного агентства? Ход подсказал Джек Мэтлок. По старому знакомству он пригласил меня в гости. И я с благодарностью согласился».

«— А как насчет Михаила Горбачева? Что отличает его от других лидеров?..

— Знаете, с моей точки зрения, Горбачев — чудо. Мы… почти потеряли надежду на какое-то развитие… Всё выглядело мертвым, особенно компартия. Коммунистическая партия была трупом, и мы не верили, что она способна породить кого-то способного активно действовать.

— Как же это случилось?

— Это чудо. Просто чудо. Он принадлежит к моему поколению, Горбачев.

— Сколько вам лет?

— Пятьдесят семь. А ему пятьдесят восемь. По сути — одногодки. Оба — студенты 1950-х. Я знал еще раньше — со времен, так сказать, первой перестройки[232] хрущевских времен, много людей моего поколения, членов партии, пытавшихся что-то изменить… От них избавлялись без разговоров, и они были крайне разочарованы — все эти молодые политики — и говорили, что не хотят принадлежать к нашему поколению…

— При Хрущеве у писателей было больше свободы, чем сейчас?

— О, нет. Сейчас намного больше. Либерализация зашла куда дальше, чем тогда.

— И пойдет дальше?

— Несомненно.

— Насколько далеко она может-зайти? Что ваши друзья хотят получить сверх того, что уже получили?

— Я верю, что, если дела пойдут как сейчас, они уже скоро смогут радоваться свободе печати, отмене цензуры.

— А сейчас цензура есть?

— Есть. Там всё еще не разрешают печатать некоторые вещи. Следуют некоему моралистическому, пуританскому подходу к литературе. Им трудно принять реалии современного искусства — ряд особенностей литературного стиля и языка. Я говорю о вещах, связанных, например, с сексом».

То есть речь идет не о политической цензуре, а об ограничениях, связанных с таким непростым пространством, как представления о нравственности. О дозволенном и недозволенном. О возможности легализации в СССР того, что принято называть порнокультурой и использовании писателями ненормативной лексики.

«— Если взглянуть на всё, что вы обрели в США… и представить, что вы можете поделиться этим, то чего бы больше всего хотели ваши друзья?

— Для начала они, к примеру, хотели бы обрести доступную мне свободу передвижения, возможность путешествовать… Хотя многие прежние ограничения уже отменены и поехать за рубеж стало проще.

— Советские люди могут это себе позволить?

— Советские деньги не конвертируемы. Так что им надо бы еще получать часть моей зарплаты в твердой валюте. СССР не входит в семью современных наций, и это мешает ездить. Но русские хотят войти в эту семью.

— А чем еще вы бы с ними поделились?

— Ну, трудно сказать… Они сейчас очень бедно живут…

— Еда?

— Еда, одежда: сейчас всё это для них — проблема. Всё. Хотя это не очень важно для творческих людей. Если бы десять лет назад мне сказали: выбирай — материальное благополучие или свободно писать, я бы выбрал свободу».

То есть политическая тематика не осталась вне дискуссии. Сравнивая ситуацию в США и СССР, Аксенов говорит, что считает одной из сложнейших проблем то, что, в отличие от Америки, у народов СССР есть закрепленная за ними территория… «Это, — считает он, — главная головная боль руководства. Если бы этнические группы США имели территории, они бы, в конце концов, передрались. А там у всех есть исторические родины — у грузин и азербайджанцев, армян, литовцев, эстонцев и других. И у всех есть право на независимость от большого брата. И преступно лишать их этого права».

Довольно скоро он изменит точку зрения. И хотя Союза уже не будет, его отношение к кавказским сепаратистам станет резко негативным. Особо непримиримо Аксенов выступит против чеченских мятежников. Нов 1980-х он верил, что СССР можно превратить в «гибкое содружество наций».

Впрочем, он никогда не будет никому отказывать в независимости. Не станет звать к реставрации империи. Но жестокость «борцов за свободу» на фоне страданий русских на Кавказе и предчувствие распада страны устрашат его…

Но это — впереди. А пока, упаковав элегантный багаж, Аксенов летит в Союз — страну, где тяготы и лишения усиливались почти столь же быстро, как расширялось пространство свободы. Писатель знал о ситуации не только из газет, передач и рассказов советских гостей. Майя, посещавшая СССР (в последний раз — в июне 1988-го), всякий раз возвращалась усталой и разбитой.

И вот — они полетели вместе. Этот визит стал важным знаком. И не только перемен в отношениях между СССР, США и миром, но и в отношении страны к себе и к своим за рубежом. Разве лет за пять до того послу США пришло бы в голову пригласить в гости Солженицына? И отпустить его гулять по столице и за ее пределами?

В Шереметьеве ждала триумфальная встреча. Репортеры программы «Взгляд» проникли в зону прилета, формально — за пределы СССР, и, несмотря на протесты охраны, снимали у выхода в зал. «Здравствуйте, Василий Павлович! Приветствуем вас в Москве!»

Василий Павлович почувствовал себя особо важной персоной.

— Почему вы приехали по приглашению американского посла?! — выкрикнул Влад Листьев… Нормальная, грамотная работа, о чем же еще спрашивать знаменитость, прибывшую на родину по приглашению американского посла?..

— Ну, во-первых, — ответил Аксенов, — потому что мы с Джеком соседи по Джорджтауну, а во-вторых, потому что до него меня на родину никто не приглашал. Кроме того, московскую квартиру моей жены в этом году отняла комендатура, нам и остановиться-то негде, кроме как в Спасо-хаусе.

Под прицелом камеры писатель идет к паспортному контролю. За барьером плотная толпа. Различимы знакомые лица. Через череду объятий Василий Павлович едва добирается до сына Алексея и сестры Майи Павловны. Его снимают несколько телегрупп. Тянут через головы диктофоны. А ведь девять с половиной лет прошло.

В Шереметьеве — пурга. Когда журналисты и друзья на минуту упускают их с Майей, он говорит: «Здравствуй. Наконец-то мы одни. Спасибо за метель».