Империя в войне. Свидетельства очевидцев - Роман Сергеевич Меркулов

class="p1">Упорно говорили, что Брусилов умолял Государя наступать, видя в этом военную необходимость, и еще упорнее уверяли, что он получил не только резкий отказ, но и револьвер – можете, дескать, стреляться. Конечно, оказалось вздор (последнее), но как слух характерно.

Еще до заявления Вильсона в еврейских кругах, газетных и деловых, уверяли, что Бетман-Гольвег выступал потому, что у него уже есть тайное мирное соглашение со Штюрмером. Не все этому верят. Но факт тот, что мы нигде не попробовали наступать, когда немцы гнали румын.

Даже англичанин, верно предсказавший выступление Бетман-Гольвега, уверяет, что через три месяца будет мир. Так как у немцев очень туго с продовольствием, то этому можно поверить. Но ведь и у нас с едой плохо. Недаром ходит анекдот: Что стоит государственный заем? 95 рублей. – А фунт масла? 3 рубля 50 копеек. – А когда будет мир? Когда заем будет стоить 3 рубля 50 копеек, а масло 95 рублей.

Шингарев не придает значения американскому выступлению и считает, что лето еще повоюем.

Это все разговоры. А факт – это Григорий Распутин. Запрещение не только съездов, но и заседаний союзов, и распоряжение петроградского градоначальника, чтобы никто не разговаривал не только о ложных, но и о «неложных слухах о правительственных распоряжениях, общественном бедствии или иных событиях». Иначе штраф 3000.

Милюков рассказывал, что о нем существуют легенды: хотели его арестовать, но английский посол вызвал его к себе, держит в посольстве и арестовать не позволяет.

К. В. Ананьев, 13 декабря

Вообще отпускные солдаты ведут себя ужасно, но это можно объяснить и тем, что на железных дорогах нет поездов и им приходится ехать на паровозах-тендерах, на крышах вагонов. Их арестуют и прочее, но все они – отпускные, один за другого, и загалдят. Выбивают окна, двери, не боятся никого на свете. Некоторые возят домой бомбы, и нередки случаи, когда они в вагонах разрываются.

Д. Максимович, 13 декабря

Их бы каждого взял в ряды войск, разных министров, которые обдумывают, чтобы вести войну и посадить бы их на секрет и одеть бы так, как мы сейчас одеты, что, шинель рваная, а гимнастерок нет, он тогда бы и узнал вести войну или нет… Эта война одно захотели перевести народ, больше ничего. Запродали, а сейчас хотят обратно взять, нашего брата класть.

М. Митроцкий, 13 декабря

Здесь (Петроград – прим. авт.) такая неразбериха, что трудно сказать, кто прав, кто виноват… Милюков и Кº царствуют безраздельно. Правительство открыто поносится на улицах… Речи в Государственной думе продолжают носить революционный характер… Правительство, бездарное и трусливое, лишь работает на руку революционным элементам. Если не случится чуда, то неизбежны внутренние беспорядки, которые приведут нас к позорному миру…

Николай II, 13 декабря

Ну, теперь о Трепове. Он был смирен и покорен и не затрагивал имени Протопопова. Вероятно, мое лицо было нелюбезно и жестко, так как он ерзал на своем стуле, – говорил об американской ноте, о Думе, о ближайшем будущем и, конечно, о железных дорогах. Относительно Думы он изложил свой план – распустить ее 17-го декабря и созвать 19-го января, чтоб показать им и всей стране, что, несмотря на все сказанное ими, правительство желает работать вместе. Если в январе они начнут путать и мутить, он собирается обрушить на них громы (он вкратце рассказал мне свою речь) и окончательно закрыть Думу. Это может произойти на второй или третий день их новогодней сессии! После этого он спросил меня, что думаю я. Я не отрицал логичности его плана, а также одного преимущества, бросившегося мне в глаза, а именно, что если бы все случилось так, как он думает, мы избавились бы от Думы недели на две или на три раньше, чем я сначала думал (в середине января вместо начала февраля).

Итак, я одобрил этот план, но взял с него торжественное обещание держаться его и довести до конца.

Александра Федоровна, 14 декабря

Я опять почти не спала эту ночь, оставалась в постели до завтрака, так как у меня все болит и легкий озноб. Благодарю тебя за милое письмо. Трепов поступил очень неправильно, отсрочив Думу с тем, чтобы созвать ее в начале января, в результате чего никто (Родзянко и все, на кого они рассчитывают) не поедет домой, и все останутся, и в Петрограде все будет бродить и кипеть. <…>

Любимый мой, наш Друг (Распутин – прим. авт.) просил тебя закрыть ее 14-го, Аня и я писали тебе об этом, и видишь, у них теперь есть время делать гадости. <…> Будь Петром Великим, Иваном Грозным, императором Павлом – сокруши их всех – не смейся, гадкий, я страстно желала бы видеть тебя таким по отношению к этим людям, которые пытаются управлять тобою, тогда как должно быть наоборот.

Графиня Бенкендорф была так оскорблена письмом княгини Васильчиковой, что сделала в городе целый ряд визитов пожилым дамам, княгине Lolo, графине Воронцовой etc., и всем им говорила о том, что считает позором то состояние, до которого дошло общество, забывшее все принципы. Она просила их прежде всего строго поговорить с дочерьми, которые говорят и ведут себя ужасно. По-видимому, это произвело впечатление, так как о ней теперь говорят; они видят, что письмо было на самом деле неслыханного содержания, а вовсе не столь очаровательное, как иные стараются уверить. <…>

А вот контраст – телеграмма от «Союзов Русского Народа» просит меня передать дело тебе. Одни – гнилое, слабое, безнравственное общество, другие – здоровые, благомыслящие, преданные подданные – их-то и надо слушать, их голос – голос России, а вовсе не голос общества или Думы. Так ясно видно, где правда; они знают, что Думу следует закрыть, а Трепов не хочет слушать их.

Если их не слушать, они возьмут дело в свои руки, чтобы спасти тебя, и может невольно выйти больше вреда, чем лишь одно твое простое слово – закрыть Думу, – но до февраля: если раньше, они все застрянут здесь. <…> Теперь война, и в такое время внутренняя война есть высшая измена. Отчего ты не смотришь на это дело так, я право не могу понять. Я только женщина, но душа и мозг говорят мне, что это было бы спасением России – они грешат гораздо больше, чем это когда-либо делали Сухомлиновы.

А. Н. Бенуа, 15 декабря

Вместо какого-либо шага к миру приказ