Новая эпоха. От конца Викторианской эпохи до начала третьего тысячелетия - Питер Акройд

поднял этот вопрос в палате общин и назвал все растущее число бездомных «позором», Тэтчер едва повернула голову в его сторону. И в этом случае обвинить ее не так-то просто. К 1990 году поразительное количество муниципальных домов – около 100 000 – стояло незанятыми, и правительству предстояло потратить 300 миллионов фунтов стерлингов на их ремонт. Пустовали и 600 000 частных жилищ, но здесь решить проблему было труднее. Законом о жилье 1988 года предусматривались гранты и прочие поощрения для жилищных компаний, но проблему бездомности можно было лишь облегчить, а не устранить совсем.

Профсоюзы удалось укротить, но другой традиционно левацкий враг не подчинялся ни хлысту, ни привязи. Для тори, движимых принципом «центр знает, как лучше», муниципальные советы представлялись этакой гидрой, доставляющей массу неудобств. И первым из неудобств числились, конечно, деньги. Тэтчер, верную своему убеждению, что люди берут на себя ответственность лишь там, где у них есть финансовая доля, беспокоило, что во многих местных органах царит бесконтрольность. Если, рассуждала она, налоги, начисляемые на собственность, заменить индивидуальным налогом, люди станут настоящими местными налогоплательщиками, акционерами с правом требовать соответствующих стандартов. А самим муниципалитетам придется отчитываться за траты и защищать свою политику. Идею впервые всерьез обсуждали в 1983 году, затем несколько лет ушло на то, чтобы она проросла и окрепла. Введенный наконец новый налог получил самое безобидное название – общинный сбор.

Были и еще шипы, и одна такая колючка таилась в парадоксе: тори управляли страной, но в крупных городах у власти стояли их соперники. Последствия этого сказывались, прежде всего, на образовании, которое входило в круг обязанностей местных органов самоуправления и упорно упускалось из виду консерваторами. Те дети, которые не учились в частных школах (то есть подавляющее большинство детей), росли при правом правительстве, но получали левое образование. Уже одного этого хватало, чтобы тень послевоенного консенсуса все еще нависала над администрацией Тэтчер, и, даже когда через многие годы память о 1970-х притупилась, Тэтчер все еще поносили во все более расплывчатых, но по-прежнему оскорбительных выражениях.

В некоторых левых муниципалитетах детей иммигрантов поощряли читать и писать на родном языке, а не на английском. Один учебник для средней школы назывался «Юный, веселый и гордый» (Young, Gay and Proud). Благородные мотивы, стоящие за такими инициативами, не спасали их от нападок. И вообще, именно такой эклектичный подход местных советов к делу, считали некоторые, и привел к победе консерваторов в 1987 году. В своей предвыборной кампании консерваторы взяли несколько наиболее провокативных названий учебников и сопроводили их вопросом: «Вот так лейбористы представляют себе среднее образование?»

* * *

Муниципальный совет Большого Лондона под управлением Кена Ливингстона, «Красного Кена», доставлял особенно много неприятностей премьер-министру своим откровенно социалистическим настроем, периодически слепой поддержкой радикальных инициатив и сердечным приемом всего, что ассоциировалось с этническими меньшинствами. А то, что советом руководил истинный лондонец, признававший, что чай и сконы в столице уступили место карри и рису, совсем не делало пилюлю слаще. К счастью для Тэтчер, Совет сам подрубил сук, на котором сидел. Когда выяснилось, что на собственную рекламную кампанию муниципалитет истратил больше, чем собрал для голодающих в Эфиопии, ему стало сложно потрясать социалистическими характеристиками.

Давно прекратились разговоры о том, что профсоюзы способны свалить правительство, однако не один Найджел Лоусон считал, что новообретенная самоуверенность премьер-министра в свете обвала 1987 года выглядит не совсем здоровой. Тем более Тэтчер с этой новой уверенностью выходила на арену, где ее ждал противник, успевший существенно нарастить свое проворство. Последним ее великим достижением на континенте был Закон о единой Европе. В нем содержались пункты, убирающие все препятствия для торговли внутри сообщества, но закон также мостил дорогу валютному объединению. Возможно, именно непростой приход к этой мысли и дал импульс брюггской речи. Однако сейчас произошедшая перемена нервировала: если раньше Тэтчер находилась в центре событий и проталкивала отмену как можно большего количества торговых ограничений, то сейчас она осталась в одиночестве. Может быть, самая ее сила представлялась анахронизмом: новая Европа под руководством Жака Делора с распростертыми объятиями принимала податливых пешек и не очень привечала тех, кто четко осознает свои цели, пусть и неоднозначные.

Рейган и Тэтчер не подозревали об этом, но процесс разрушения восточноевропейского блока шел уже несколько лет. Государства Центральной и Восточной Европы зависели от СССР в плане нефти и газа и от западных займов практически во всем остальном. Самой России от соседей требовалось лишь сырье. Так не могло продолжаться. Восточная Европа обанкротилась, и первой в ряду оказалась Венгрия, вышедшая из блока в 1988-м с настолько минимальной шумихой, что ее роль первопроходца (точнее, первовыходца) почти забыта. В 1989 году измученный лидер ГДР объявил, что жителям Восточного Берлина позволят заходить в другую половину города. Люди сначала влезли на Берлинскую стену, затем проделали в ней бреши и, наконец, разрушили ее целиком. Затем отвалились Чехословакия и Польша. Самые близкие к России в культурном и политическом смысле народы еще держались, но сейчас это едва ли имело значение для Запада: великая тень рассеивалась. Вклад в процесс самой Тэтчер имел второстепенное значение по сравнению с ролью Рейгана и Горбачева, но все же куда без повитухи? Теперь вставал вопрос о роли Британии в заново открывшемся, непонятном мире.

Европейское сообщество тоже изменилось, но и там значение Британии уменьшилось. Жак Делор направлял все более усталое и склеротичное ЕЭС собственным острым взглядом федералиста, предвкушая создание единого денежного пространства, где исчезнут национальные валюты. Однако и это не все – со временем за монетарным объединением последует его политический эквивалент. Британские государственные деятели, начиная с Макмиллана, подстегивали коллег поторопиться со вступлением в сообщество, чтобы влиять на него изнутри; они верили, что Британия сможет «увести Европу от федерализма». До некоторой степени это удалось. По крайней мере, ЕЭС начало рассматривать страны за железным занавесом как европейские. Да и Закон о единой Европе разрабатывался по большей части Британией. Впрочем, как заметила Тэтчер, надежды на уход с федералистского курса не оставалось, а теперь, когда впереди замаячило воссоединение Германии, претензии Британии на роль ведущей европейской державы представлялись самообманом.

Впрочем, пока на повестке дня стояла проблема валюты. И канцлер Найджел Лоусон, и Джеффри Хау, министр иностранных дел до 1989 года, полагали, что нельзя дальше откладывать присоединение Британии к механизму валютных курсов (Exchange Rate Mechanism, ERM). Тэтчер сомневалась, но «крупных зверей» было не удержать: 25 июля 1989-го они пригрозили ей отставкой, если вопрос не будет решен. Ультиматум был серьезный. Между Тэтчер и Хау висело ледяное молчание, когда позже в этот же день они летели на саммит в Мадриде. На самом саммите премьер удивила обоих бунтовщиков, согласившись на вступление в ERM. Месяц спустя она уволила