Косой дождь. Воспоминания - Людмила Борисовна Черная

столовой и в закрытой пошивочной мастерской, в Доме литераторов и в больнице Академии наук. Это я перечисляю только те «объекты», которые знала…

Однако самым большим преступлением считалась потеря партийного билета, немного меньшим была потеря комсомольского билета. Впрочем, и эта потеря могла привести к катастрофе.

О партбилете и о комсомольском билете расскажу две истории.

В 70-х годах у гнуснейшего сталинского литературного критика, старого Кирпотина, умерла жена. Говорили, что, в отличие от мужа, она была вполне порядочная особа. Жене предстояла операция, она слегла в больницу и уже не вернулась. По специальности врач, она, видимо, понимала, что операцию ей не перенести.

Критик, как водится, жил в писательском доме в Астраханском переулке, и его супругу многие знали. Во всяком случае, о смерти кирпотинской жены мне рассказали несколько человек. И в конце добавляли слово в слово:

— Поразительно, но она чувствовала, что умрет. Перед тем как пойти в больницу, отнесла партбилет в райком.

Свою подругу Маэль Фейнберг, которая была соседкой жены Кирпотина и сообщила мне эту печальную новость по телефону, я вдруг спросила:

— А почему, собственно, эта умирающая старуха побежала сдавать в райком свой билет? Что, у нее других забот не было?

Помолчав немного, подруга сказала:

— Вы правы. Довольно странно…

На самом деле ничего странного в поведении кирпотинской жены не было. Нам со школьной скамьи внушали, что СССР находится во вражеском окружении. Страшные чудовища жаждут уничтожить нашу процветающую счастливую Родину. В Советском Союзе по городам и весям бродят «заброшенные» агенты ЦРУ. Они день и ночь заняты тем, что стараются найти (украсть) чужой партбилет, чтобы проникнуть…

Куда? Да куда угодно: в секретную лабораторию, на Лубянку, в Кремль, в Курчатовский институт, на дачу Сталина… А для этого сгодится даже партбилет старухи Кирпотиной. Странная логика.

А вот и вторая история.

У Д.Е. был друг еще по МГУ Лева Гольман, инвалид войны. Без ноги. С ним и с его женой Лелей Подвигиной (оба они успешно работали в ИМЭЛе) мы хоть и не часто встречались, но всегда находили общий язык. Лева и его жена были на редкость порядочные и приятные люди. И вот однажды, когда они сидели у нас в гостях, речь зашла об их с мужем общей знакомой, и Леля сказала:

— Я Наде дала рекомендацию в партию, хотя она во время войны в эвакуации потеряла комсомольский билет. — И повторила, встретив мой удивленный взгляд: — Потеряла комсомольский билет во время войны…

Подтекст был ясен: во время войны диверсанты и цэрэушники особенно лютуют. А Надежда потеряла свой драгоценный билет. И, несмотря на это, она, Леля Подвигина, поручилась за Надю…

Я промолчала, встретив строгий взгляд мужа.

Впрочем, зря я выставляю себя такой здравомыслящей, такой незашоренной…

У меня страх потерять документ возник в 14 лет и сопровождал до старости.

В 14 лет меня приняли в комсомол и вручили маленькую невзрачную серую книжечку с надписью: ВЛКСМ. Потом мне выдали студенческий билет, позже — пропуска в ТАСС, в Радиокомитет…

Растеряха по натуре, я теряла все: перчатки, шарфы, береты, тетради, записные книжки. И, получив комсомольский билет, впала в отчаяние. Вскакивала по ночам в холодном поту — проверяла, лежит ли Он в ящике маминого шкафа. Иногда перепрятывала Его и опять с ужасом просыпалась — лихорадочно соображала, в каком тайнике хранится этот бесценный документ.

Мучился от страха и муж. И с еще большим основанием. Он страшился потерять партийный билет.

При Сталине потеря партбилета была и впрямь катастрофой. Несчастного долго прорабатывали в разных инстанциях и могли исключить из партии с формулировкой «За потерю политической бдительности» или «За притупление политической бдительности». Первый и решающий шаг к аресту.

Погибли и ты сам, и твои близкие.

Муж — как я уже писала, человек крайне рассеянный — вообще опасался выносить билет из дома. Но и дома он ухитрялся терять его каждые несколько месяцев: то положит в карман старого пиджака, который я перевесила, то сам забудет, куда спрятал. А то билет вообще непонятным образом исчезнет, ввергая весь дом в почти мистический ужас.

Я понимаю, что на таких совершенно иррациональных постулатах (потеря партбилета = угрозе жизни, ибо потерявший билет подрывает безопасность Родины) и была построена вся наша система. На них она держалась семьдесят лет. Иначе зачем было старушке Кирпотиной закладывать перед смертью заветную книжицу в райкомовский сейф? Какому злобному диверсанту он мог понадобиться?

В Советском Союзе, в этом чудовищно бюрократическом государстве, помешанном на бдительности, человек был никто, документ — всё…

Кажется, уже незадолго до «перестройки» трагически погибла известная переводчица Наталия Ман117 — сгорела у себя дома. Говорили, что пожар начался из-за того, что Наталья Семеновна, не погасив сигарету, уронила ее на пол… от сигареты занялась нейлоновая занавеска, пламя перекинулось на кровать и дальше…

Рассказ об этом ужасе предваряли словами:

— Наталья Семеновна сгорела. И паспорт ее сгорел…

Мне эта фраза о паспорте ужасно резала слух. И когда позвонил Володя Стеженский, сказав по поводу смерти Натальи Семеновны те самые слова о паспорте, я с негодованием обрушилась на него:

— Как вам не стыдно. Вы ведь человек интеллигентный. Нельзя же ставить в один ряд человеческую жизнь и сохранность паспорта. При чем здесь вообще паспорт? Разве покойнице нужен паспорт?

Невозмутимый Владимир Иванович неожиданно взъелся:

— При чем паспорт? Да при том, что весь Союз писателей с ног сбился, чтобы Наталью Семеновну похоронить. Попробуйте похоронить человека без паспорта. Это все равно что похоронить НЛО, — надо было засвидетельствовать, что Наталья Семеновна — это действительно Наталья Семеновна… Хождение по мукам. Несчастные родственники… При таком горе еще дополнительная нервотрепка…

Как известно, Советского Союза уже давно нет.

В 2005 году Алик с моей невесткой Катей приехали в Москву на 12–13 дней, чтобы проведать меня после операции по поводу рака.

Уже за год до этого, все то время, что я лежала в страшной онкологической больнице на Каширке, а потом дома, рядом со страхом за жизнь (я могла не перенести наркоза, умереть в реанимации или уже в палате) подспудно жил страх, что Алику не продлят визу, хотя справка из онкоцентра была и из этой справки явствовало, что его 86-летняя мать смертельно больна. Главное, какой-то хмырь взял все документы Алика — паспорт с визой.

На этот раз, в августе, когда ребята приехали ко мне, они вообще не пошли «регистрироваться».

И сын время от времени говорил задумчиво: «Ну и что будет? Они меня не пустят обратно домой, в Нью-Йорк?» А