Сахаров и власть. «По ту сторону окна». Уроки на настоящее и будущее - Борис Альтшулер

Три последующие встречи с Андреем произошли в мое отпускное время, когда я гостил у друзей в деревне под Горьким.

* * *

В августе 1980-го наше свидание вначале в точности шло по мартовскому сценарию. Но потом пошли отступления. Андрей сказал, что Люсе очень хочется принять меня по-человечески, дома, и предложил такой план действий. Я еду автобусом до Щербинок, где Люся поджидает меня в открытой лоджии их квартиры на первом этаже. Она окликает, и мне остается лишь перемахнуть перила лоджии.

– Тут нет ничего незаконного. В любом государстве мужчина имеет право пройти к знакомой даме – если она его приглашает! – не в дверь, а через балкон. Как Ромео к Джульетте. Претензии могут быть только у мужа или родителей… А я приеду следующим автобусом.

Приехав в Щербинки, я обнаружил, что “донны Лючии на балконе” нет, а дверь из лоджии во внутренние покои закрыта. Оконные стекла неосвещенной квартиры не позволяли разглядеть, есть ли кто в комнатах, да и не для моих глаз такое занятие. Я вытащил данную мне Андреем бумажку с планом местности, но не успел свериться. Передо мной возник милиционер:

– Что вы здесь высматриваете?

– Пытаюсь понять, где живет мой знакомый.

– Кто?

– Андрей Дмитриевич Сахаров.

– Пройдите со мной в опорный пункт. Вам там все объяснят.

В опорном пункте милиции, окна которого выходили как раз на лоджию Сахарова, дежурный начальник, изучив все страницы паспорта, спросил:

– Вы что, не знаете, что к Сахарову нельзя?

– Слухи об этом до меня доходили. Но вот несколько месяцев тому назад мы с Сахаровым встретили на улице его куратора, и Шувалов сказал, что я могу навестить Андрея Дмитриевича дома.

– ?!. Подождите… – и начальник с моим паспортом ушел в другую комнату. Ждать пришлось около часа. Через окно я увидел подъехавшую машину, вошел сам Шувалов, узнавающе кивнул головой и провел меня мимо вскочившего у своего столика милиционера в сахаровскую квартиру. И до сего дня я не знаю, как согласовать весенний испуг горьковских физиков и поведение “благородного злодея” Шувалова. Мне хотелось думать, что служебный долг не смог помешать Шувалову испытывать к Сахарову чувство глубокого уважения. А может быть, и симпатии. Позже, уже в Москве, Андрей ответил мне так:

– Как некоторые чиновники, приставленные к Сперанскому во времена его ссылки? Может быть, ты и прав. Не только крестьянки чувствовать умеют.

Когда я, сидя на казенном стуле и у казенного стола в казенной сахаровской квартире, рассказал о пребывании в опорном пункте (там и днем горел свет, так что они видели меня сквозь стекла окон), Андрей сказал, что он проиграл в уме всю ситуацию и процентов на 60 рассчитывал именно на такой исход. Только он не думал, что все будет так быстро. И упрекнул и меня и себя, что мы сходу не “продлили разрешения” на следующие разы.

– Ладно, будем считать, что тогда он сказал не “навестить”, а “навещать”.

Я не буду пытаться воспроизвести здесь беспорядочный разговор во время застолья. Тем более что вели его в основном Люся и я, а Андрей явно наслаждался, слушая жену, и только изредка вставлял реплики. Не помню уж, в связи с чем я процитировал “Сон Попова”, и вдруг выяснилось, что Андрей даже не слыхал раньше про это произведение. У них дома было лишь дореволюционное издание А. К. Толстого.

– Прочти, что помнишь, – попросил Андрей.

Я не раз читал “Сон…” моим и чужим детям и практически знал его наизусть. По окончании моего сольного выступления я еще раз подивился тому, что Андрей не знал “Сна”, ведь его передают иногда по радио. Запись исполнения Игорем Ильинским.

– Теперь существует еще одна запись! – засмеялся Андрей и, показав пальцем в потолок, добавил, что и эта запись достойна широкой аудитории.

Нам было хорошо сидеть за столом, уставленным люсиными выпечками и припасами, неспешно вспоминать старое, немного судачить об общих друзьях и не принимать в расчет реальность, дежурившую за дверью и окнами. Андрей удивительно точно выразил это:

– А помнишь, как в “Татьяниной Церкви” (старый клуб МГУ) Анатолий Доливо пел: “Миледи смерть, мы просим вас за дверью подождать…”

* * *

Встреча, летом 1981 г., тоже началась у киоска “Союзпечати”. Только на этот раз со мною пришла жена, а на площади в перегнанной к тому времени из Москвы машине ждала Люся. Мы посидели часок в сквере у памятника Горькому, покатались по городу (“в пределах строгих известного размера бытия”, – вспомнил Андрей Вяземского), а потом надолго, до глубокой темноты осели на Откосе. Если не ошибаюсь, Сахаровы были здесь в первый раз, они освоили лишь берег Оки в окрестностях Щербинок.

Андрей расспрашивал о последних месяцах жизни незадолго до этого скончавшегося Михаила Александровича Леонтовича, сам рассказал про привлечение Леонтовича к работам по управляемому термоядерному синтезу. Именно тогда, от Андрея, мы узнали, что Берия действительно произнес фразу “Будытэ слэдыт, не будэт врэдыт”, которую раньше считали апокрифом. Настроение у Андрея и Люси было подавленным. Их очень мучила вся ситуация с Лизой Алексеевой, и мы долго проигрывали различные варианты ее вызволения. И для меня впервые прозвучала мысль о голодовке. Тогда, правда, еще в предположительном наклонении, как о возможном крайнем средстве.

На Запад уже полетели первые ласточки дезинформации о благоденствии Сахарова в Горьком. Андрей с горечью сказал мне:

– Не хватает, чтобы мы с Люсей стали распевать куплет Василия Львовича:

Мы проводили Сахаровых до машины, оставленной на параллельной Откосу улице. Постояли около нее с полчаса. Кругом ни души.

– Будем считать, что на этот раз нас не зафиксировали, – сказал Андрей».

Марина Сахарова-Либерман (внучка Андрея Дмитриевича, дочь его старшей дочери Татьяны, из статьи «Обаятельная и несгибаемая зверюга в юбке» в книге [19]):

«Годы горьковской ссылки для меня смешали в себе и самое близкое, неторопливое общение с дедушкой и Еленой Георгиевной, и воспоминания о самых трагических событиях их жизни. Иногда, когда я приезжала в Горький на каникулы в теплое время года, мы шли гулять на Оку, где можно было настроить радиоприемник на “Голос Америки” и “Свободу”, избежав персональной глушилки над дедушкиной квартирой, которая не позволяла никогда послушать радио дома. В зимние холодные вечера мы могли часами сидеть вместе в гостиной, за телевизором, чаем и болтовней, с Еленой Георгиевной с какой-нибудь штопкой в руках. Мы ездили в лесок на прогулку, а за дедушкиной “Ладой” неотступно следовала одна и та же “Волга”…

Дедушкины голодовки… Я не раз слышала аргумент, что “жизнь Сахарова много дороже причин и людей, за которых он голодал”. А раз так, Елена Георгиевна оказывалась виноватой в том, что делал дедушка… Правильное решение принимал ли дедушка, нет ли – ни у кого нет права их судить. Голодовки дедушки были чудовищно трагичны для всей семьи».