Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева

Дважды ГАИ останавливала машину, потому что Мухтар непозволительно превышал скорость.

На стройку, где работала Рисалат, он ворвался обросший, с обострившимися скулами, с постаревшим, осунувшимся лицом, на котором лихорадочно горели ввалившиеся глаза.

Неудивительно, что девушка, к которой он обратился, отшатнулась от него:

— Рисалат? А ее… она… отпросилась у бригадира. Ей нужно было к врачу.

«Буду ждать семь понедельников, а на восьмой будет уже поздно», — стучало в висках.

В больницу он ворвался как сумасшедший.

— Мне Билалову Рисалат. Она сегодня поступила.

Девушка долго, мучительно долго, нестерпимо долго просматривала книгу записей. Наконец она захлопнула книгу и, не глядя на Мухтара, сказала:

— Билалова в седьмой палате.

У Мухтара оборвалось сердце. Неужели уже поздно? Неужели он опоздал? Он рванулся в глубь коридора, но остановился от окрика девушки.

— Вы куда, товарищ? Туда нельзя.

«Буду ждать семь понедельников. А на восьмой уже будет поздно».

Видимо, убитый вид Мухтара смягчил сердце дежурной.

— Вам Билалову? — переспросила она. — Так бы и сказали. Сейчас позову.

Это «сейчас» показалось Мухтару вечностью.

С треском передвигалась стрелка на стенных часах. Вспыхивал и опадал звоном телефон. Порывы ветра залетели в приотворенную форточку. Откуда-то доносился слабый звон: то ли посуды, то ли медицинских инструментов. И от этого звона у Мухтара обрывалось сердце.

«Буду ждать семь понедельников. А на восьмой уже будет поздно».

Она вышла в буром, застиранном, длинном, до самого пола, халате. Он никогда еще не видел ее в длинной одежде. Может быть, потому она показалась ему чужой и взрослой, даже немолодой. И кос не было. Потом он увидел, что она их просто собрала на затылке жгутом.

Она шла ему навстречу с одного конца коридора. А он — с другого. И когда они наконец поравнялись, в ее лице не было ни удивления, ни радости. Это было совсем другое лицо, не то, которое он знал.

И, смешавшись, он сказал этому чужому, строгому, какому-то опустошенному лицу:

— Вот… я приехал… сегодня же понедельник.

— Да, но восьмой, — ответила она. Голос ее прозвучал глухо и ровно.

— Я опоздал? — спросил он, замирая.

Она молчала.

— Скажи, я опоздал? — снова повторил он.

И тогда, глядя на него, как сестра на младшего брата, как мать на провинившегося сына, она медленно покачала головой.

Он все понял: что спасен, что прощен, что не опоздал, что жизнь продолжается.

Он подхватил ее на руки и понес по длинному больничному коридору мимо остолбеневшей медсестры, которая, опомнившись, закричала вдогонку: «А халат-то, халат, казенный ведь…»

Он посадил ее в машину, завел мотор.

А потом она плакала, уронив голову ему на плечо. И снова была той, прежней, маленькой Рисалат, которая нуждается в его защите. А он — спокойным и сильным Мухтаром, снисходительным к женским слабостям.

— Куда ты меня везешь? — встрепенулась она, протирая ладонью стекло и всматриваясь в темноту.

— В горы, к моим родителям.

— Ты с ума сошел!

…Вот и кончился понедельник — тяжелый день, как говорят в народе. Но для Мухтара и Рисалат он был счастливым.

Утро следующего дня встретило их ослепительным солнцем и ослепительным снегом. Аул Мухтара переливался на солнце чистейшим шелком. Словно кто-то расстелил на земле огромный белый тастар. Он остановил машину у гумна, так как дальше его неповоротливый БелАЗ проехать не мог. А дом его возвышался над самым аулом, как замок. И по этому шелковому снегу он провел Рисалат от гумна до ворот своего дома, как принц свою принцессу. Он открыл ворота так, как всегда открывал их в детстве: шумно, рывком, сразу обе створки, словно он не пролезал в одну. Мать всегда говорила, что по тому, как открываются ворота, она всегда узнает Мухтара.

В этот утренний час мать доила во дворе корову. Услышав двойной скрип ворот, она подняла голову и увидела сына.

— Мухтар! Не может быть?! Недаром вот уже целую неделю у меня чесалась бровь!

Она протянула к нему руки. Платок упал с ее головы, и он увидел, что волосы ее белы, как этот снег. А ведь когда он уезжал, в ее черных волосах только кое-где просверкивали сединки, как ранняя, нестойкая изморозь.

И тут только он увидел маленькую девочку. Она подошла незаметно и, ухватившись за подол материнского платья, с испугом и любопытством смотрела на Мухтара. Что-то знакомое и родное было в ее глазах. Это были глаза его матери.

— Мама, это моя сестра?

— Сестра, сестра, родненький.

Мухтар присел перед девочкой на корточки и неуклюже привлек ее к себе. А потом поднял и подбросил высоко-высоко.

— А это кто? — спросила мать, тут только заметив незнакомую девушку в странной одежде. На Рисалат был тот самый больничный халат, а поверх него наброшена огромная шуба Мухтара.

Мухтар посмотрел на Рисалат, потом на мать, дотом снова на Рисалат.

— Это… это моя жена.

Протяжный звонок прервал нашу беседу.

— Идут! — вскочила я и бросилась к двери.

Меня уже не раздражало то обстоятельство, что мои пришли прежде, чем я успела закончить уборку. Наоборот, я радовалась, что они пришли, что я смогу поделиться с ними своим новым замыслом. Наверное, у меня был очень возбужденный вид, потому что муж спросил подозрительно:

— Что с тобой? — и с явной неприязнью уставился на Мухтара.

— Представляешь, какой материл! Готовая новелла, — возбужденно сказала я.

— Так я могу надеяться, что очерка не будет в журнале? — спросил Мухтар уже с порога.

— Никакого очерка, — заверила я. — Разве можно рассказать об этом в маленьком очерке?!

Проводив Мухтара, я с жадной торопливостью раскрыла свой блокнот, но требовательный голос младшего сына вернул меня к действительности:

— Ма, чего бы поесть!

— В самом деле, мы все голодные, — не менее требовательно подтвердил муж.

— У меня волчий аппетит, — лязгнул зубами мой средний сын.

— Удивительно полезно гулять у моря! — подытожил мой рассудительный старший сын и бодрыми шагами направился в кухню. Но тотчас оттуда раздался отчаянный вопль:

— Мама, у тебя же ничего не готово! Что это значит?

Муж бросил на меня уничтожающий взгляд.

— А это значит, — изо всех сил стараясь быть спокойной, проговорила я, увы, повторяя то, что, наверное, говорят в таких случаях все женщины мира. — Это значит, что я вам не домработница. Можете поджарить себе яичницу… сами. И вообще здесь не ресторан.

— Это заметно! — холодно сказал муж.

— В воскресенье — яичницу, — захныкал младший, — меня от нее тошнит.

— Ничего, дети, ничего, — сверкнул на меня глазами муж. — Отец сейчас поведет вас в ресторан, закажем по шашлычку. А потом пусть меня увезут в больницу на «скорой помощи», — с тихой угрозой продолжал муж. — Мама ведь